– Ты чего, Уот?!

– Ты ж его покалечил!

Хруст стоял у меня в ушах. С таким же звуком сломалась шея Омогоя. Мюльдюн тоже не рассчитал… Сквозь этот хруст я не сразу расслышал голос Баранчая:

– Не волнуйтесь, пожалуйста, Юрюн Уолан. Не волнуйтесь, пожалуйста, Мюльдюн-бёгё. Не волнуйтесь, пожалуйста, Уот Усутаакы. Вы не хотели меня повредить.

– Тебе же больно!

– Я не нарочно…

Уот опрокинул в пасть спасенный чорон кумыса – от смущения. Лицо Баранчая застыло шаманской маской. Здоровой рукой он стянул с себя рубаху из тонкой ровдуги и остался голым по пояс. Кожа у него была гладкая, без волос. Под кожей перекатывались мышцы; правда, я не видел, чтобы они так перекатывались хоть у людей, хоть у боотуров. Левое плечо слуги вывернулось вбок и назад, торчало нелепым бугром. На плече кожа туго натянулась, сделалась прозрачной. Под ней что-то двигалось, шевелилось, проворачивалось. Раздался отчетливый щелчок. Плечо встало на место, уродливый бугор исчез. Баранчай взмахнул рукой, показывая: я в порядке!

– Может, тебе отдохнуть? Дядя Сарын, вы ему разрешите?

– Спасибо, Юрюн Уолан. Я не нуждаюсь в отдыхе.

– А если…

– Кушайте. Мясо остынет.

Раз – и нет его. Два – и он опять у стола. Мяса всем накладывает: «Вареного? Жареного? Пожирнее? Позажаристей?» Ну, теперь ясно, почему остальные слуги попрятались. Приложи Уот кого другого по доброте душевной – месяц бы лечили. А Баранчай раз, и целехонек. Интересный он человек-слуга…

– Как ты? – спрашиваю.

– Спасибо, хорошо.

– Что, совсем не болит?

– Совсем не болит. Благодарю за заботу.

И видно: не врет.

– Уруй! Дети в дом – счастье в дом!

Это Мюльдюн. Во дает!

– Уруй! Хорошо сказал!

Хлопать Мюльдюна по плечу Уот раздумал. И правильно. Плечо Мюльдюну еще поди вывихни, но вдруг не так поймет?

– Я пойду. Я быстро…

– Стой!

Дядю Сарына мы все-таки уговорили никуда не ходить. А потом еще раз уговорили. А потом он вырвался и убежал, но скоро вернулся.

– Дом без детей – могила!

– Уруй!

– А, буйа-буйа-буйакам! Кэр-буу!

Это Уот песню затянул. Кажется, веселую.

– Дьээ-буо! Уо-уо!

Никому до меня дела нет: Мюльдюн с Сарыном обнимаются, Уот глотку дерет. А Юрюна Уолана любопытство поедом ест, хуже мошки́ с гнусом. Ну, я и подозвал Баранчая:

– Слушай, а ты живой или железный?

– Живой, – отвечает Баранчай. – И железный.

– Это как?

– Железный, но живой.

– Ты вообще-то человек?

Он нисколечко не обиделся.

– В определенном смысле. Я живой железный человек.

– Ты такой, как мы с Мюльдюном? Как дядя Сарын? Как Уот?

– Я такой, Юрюн Уолан, как ваш конь Мотылек.

Я чуть со смеху не помер. Скажет тоже – как конь! Совсем Баранчай на Мотылька не похож! Ездит на нем дядя Сарын, что ли? Хохочу я, покатываюсь, а перед глазами Мотылек. Мышцы у него под шкурой играют. У всех мышцы – у людей, у лошадей. Но у Мотылька они по-особенному играют. И у Баранчая по-особенному.

– Мотылек, говоришь?

– Нас обоих перековали, Юрюн Уолан. Ваш Мотылек сначала был живым, а после Кузни стал живым и железным. А я – наоборот.

– Что – наоборот?

Сейчас Баранчай – точь-в‑точь дедушка Сэркен. Тот тоже слова подбирал, хотел понятней объяснить.

– Я вначале был железным. А после Кузни стал железным и живым.

– И я! И я ездил в Кузню! Знаешь, как меня там ковали?

– Знаю, спасибо. Не пейте много, Юрюн Уолан.

– Почему? Я хочу много!

– Плохо будет.

– Я помню. Юрюн Уолан всё помнит! Голова – во!

Тут Уот песню допел и потребовал еще кумыса. Он новую здравицу вспомнил, сказать скорее надо, пока не забыл. Празднуем дальше. Я и не заметил, как вечер подкрался. Мое первое взрослое застолье, между прочим. Вот ведь компания: Мюльдюн-силач, Сарын-тойон и адьярай Уот Усутаакы. Сперва чуть не поубивали друг друга, в смысле враг врага, а теперь целуемся.

А что? Для нас, боотуров – обычное дело.

Темно. Ни звезд, ни луны.

Тепло, душно даже. И ветра нет. Лежу на мягком. Я дома? На небе?! На стене желтый огонек теплится. Ни в одной юрте таких нет – только у нас, солнечных айыы. Если обождать, глаза привыкнут, и уже не совсем темно будет. Ждать невмоготу. Я оттого и проснулся: по нужде. Встаю – и чуть не падаю. Стой, дом! Куда ты?! Зачем качаешься? Нет, это не дом. Это меня качает. Сколько ж я кумыса выпил? Не помню. Много. А Баранчай предупреждал: «Не пейте много, Юрюн Уолан. Плохо будет». Прав был железный человек. Тогда мне хорошо было, вот я и не поверил.

А сейчас плохо. Сейчас верю.

Баранчай. Кумыс. Праздник. Мы дядю Сарына поздравляли. Я, Мюльдюн, Уот… Как же я на небе оказался? Мюльдюн на облаке отвез, пока я спал? Вспомнил! Баранчай меня проводил, раздел, одеялом укрыл… На земле я, в Среднем мире! У Первых Людей дом – в точности наш. Значит, и отхожее место в нем есть. Найти бы…

Спал бы я у себя дома – еще ладно. Оттуда я бы дорогу и во сне нашел. А так – голова тяжелая, набок клонится. Мозги – комок масла в горшке. С каждым шагом туда-сюда перекатываются. Иду, за стены хватаюсь. Куда иду? Одна комната, другая. За дверью рычит чудище. Это Мюльдюн храпит. Иду дальше. Терпение лопается. Где ж оно, где?! Понастроили, солнечные айыы… Ай! Ыыыы… Лбом стукнулся, искры из глаз. Нет худа без добра: сразу дверь увидел.

Отхожее место? Нет, просто выход.

Из дома я вылетел, будто за мной рой пчел гнался. Отбежал за сарай, штаны стянул – оказалось, я в штанах и рубахе спал, не голышом. Стою, журчу. Долго-долго. Ф-фух! Сразу и в животе полегчало, и в голове прояснилось. Ночь вздыхает, перекликается совиными голосами. Ветерок меня обдувает. Небо звездами усыпано, будто речной берег галькой. Босые пятки роса холодит. Хорошо! Выбрался из-за сарая, стою у коновязи, дышу полной грудью. Никогда больше не буду кумыс пить!

– Эй, Юрюн Уолан! Кумыса хочешь?

Я аж подпрыгнул.

– Нет! Не хочу!!! Эй, кто здесь?

– Это я, Уот. Сюда смотри, кэр-буу!

Сверху ухает филин. Уот так смеется. Звездное небо заслоняет переплетение ветвей. Настоящий бурелом, только не на земле, а в воздухе. Это Уотов арангас: пришел за хозяином и встал у Сарын-тойона во дворе. На помосте сидит Уот Усутаакы, Огненный Изверг. Ухмыляется во всю пасть, только зубы блестят.