– Полезай ко мне!

– Зачем?

– Кумыс пить! Одному скучно.

Вот ведь влип! Откажешься – он, того и гляди, обидится. Драться полезет. Нет у меня сейчас никаких сил драться. И желания нет. И не справлюсь я с ним, если честно. Вырасту – справлюсь, а сейчас я маленький. Сильный, но маленький.

– Спасибо, уважаемый Уот…

– Просто Уот! Тут все свои, парень.

– А вода у тебя есть?

– Вода? Есть. И мясо есть! У Уота все есть!

– Воды дашь?

– Тебе вода, мне кумыс! – филин опять ухнул. – Залезай! Гостем будешь!

Ну, я и полез. Куда теперь деваться?

Арангас, пока я на него карабкался, вел себя смирно. Дерево как дерево: брусья, жерди, доски. Где гладкие, где шершавые, не оструганные. Сучки тут и там торчат. Ну вот, занозу загнал…

– Пей!

Сладкая вода. Вкусная.

– Тебя что, дома не поят?

– Почему? – удивился я. – У нас воды полным-полно.

– Я про кумыс. Хлипкий ты…

Из гордости я хотел затребовать кумыса, и немедленно. Десять, сто, тыщу бурдюков! Впрочем, при одной мысли об этом подвиге меня так затошнило, что вся гордость едва не выплеснулась на двор.

– Поят, – соврал я. – Мой папа по кумысу мастер.

– Мастер?

– Мастер.

– Честно?

– Честно.

– Папка, – Уот зажмурился, стал похож на сытую рысь. Облизнулся длинным сине-зеленым, раздвоенным на конце языком: – Знаешь, какой у меня папка? Самый лучший! Земляное Пузо! Рот у него на темени. Глаза – на висках. Хвост – острога. Видал?

– Видал, – кивнул я.

И сразу поправился:

– В смысле, не видал. Слыхал.

– От кого?

– От тебя. Только что.

– Болеет папка, – внезапно огорчился Уот. – Опухоль у него в глотке. Вот такенная, с кулак!

Он показал кулак. Судя по размерам, опухоль была скверная.

– Я ему говорю: давай вырву. Суну руку в пасть и вырву! А он меня по шее… Знаешь, как он по шее? Лучше всех! И спать ложится. Спит всё время, не добудишься. На рогатину одна надежда…

– Рогатину?!

– Ага! Берешь рогатину в семь саженей. И под ребра: кэр-буу! Раз, и под ребра! Он как завопит! Как вскинется! А я бежать! Хыы-хыык! Гыы-гыык! Потеха! А он мамку лупит… А-а, буйа-буйа-буйакам!

Мне показалось, что историю с рогатиной Уот рассказывает не в первый раз.

– Ты своего будишь? – Уот наклонился ко мне. В единственном глазу адьярая горело сочувствие. – Ты его буди, ладно? Дядя Сарын говорит, родителей чаще будить надо. У тебя есть рогатина? Хочешь, подарю? Знаешь, как твой папка обрадуется?

Я очень живо представил себе эту картину. Папа на веранде, пьет кумыс. Ноги на перилах, укутаны дохой. И тут я с рогатиной.

– Вряд ли, – сказал я. – Вряд ли он обрадуется.

– Обрадуется, – заверил меня Уот. – Схватит колотушку и за тобой: буо-буо! Если догонит, еще больше обрадуется. Он у тебя болеет?

– Нет.

Я испытывал странную неловкость. Уотов отец болеет, мой – нет, и я же почему-то виноват.

– У меня и мамка болеет, – вздохнул адьярай. – Печёнка у нее. Что ни съест – тоще́й занозы. Я ей говорю, мамке-то…

– Давай вырву, – сдуру болтанул я.

– Ну! Откуда знаешь? А ты умный, всё на лету хватаешь. Говорю: давай вырву, пусть новая отрастет! Нет, не дает. Ругается: тебе бы только рвать! Тимиру, старшему, дает, а мне – ни в какую…

– Тимир? Это твой брат?

– Ну!

– Он кузнец[30]?

– Ну! Самый лучший кузнец!

– Твоя мама дает ему рвать печёнку?!

– Почему печёнку? – изумился Уот. – Зубы он ей рвет! Он всем нам рвёт, если гнилые. У него пальцы – во! Клещи! Хвать, круть…

Адьярай ухватил в воздухе зуб-невидимку, покрутил и дернул.

– Нравится?

– Ага…

Я подумал, что ни за что не позволил бы самому лучшему Тимиру рвать мне зубы. Лучше всю жизнь кашу есть.

– Вот! – Уот распахнул пасть. Левый клык адьярая, а также коренные зубы рядом покрывала бурая короста ржавчины. – Тимир нам и новые вставляет. Сам кует, сам вставляет. Знаешь, как он вставляет? Лучше всех! Только дорого очень…

– Дорого?

– А ты думал, он нам даром вставляет?

– Вы же братья!

– Братья! Любимые братья! С кого и возьмешь, если не с брата…

– С меня Мюльдюн ничего не берет…

– Значит, не любит! – уверенно заявил Уот. – Наш Тимир всех в семье любит. Папу, маму, меня – очень! А пуще всех – нашего старшего среднего. Он ему и верхние зубы вставил, и нижние, и в три ряда…

– Кому вставил?

– Старшему среднему. Алып Хара – слыхал? Он, знаешь, какой?

– Самый лучший? – предположил я.

– Точно! Говорю же, умный ты. Алып Хара у нас красавец. Головы – три! Ног – шесть! Рук – шесть! Долбежки, колотушки! И все вихрем крутятся, и руки, и ноги… Девки без ума! Дуреют прямо, девки-то…

– Шесть ног? Зачем?

– Как зачем? Две – подпорки. Две – с копытами! Две – багры! Понял?

Я на всякий случай кивнул.

– Хорошие они, – признался Уот. Единственный глаз его заблестел слезой. – Все хорошие. И мамка с папкой, и Тимир с Алыпом. И сестричка, девка-визгунья[31]. Семья! Лучше нашей семьи век ищи – не сыщешь. Понял?

Вот тут меня и заело.

– Сыщешь, – сказал я. – У меня брат знаешь какой?

– Какой? – заинтересовался адьярай.

– Самый сильный, вот какой!

– Мюльдюн, что ли?

В голосе Уота звучало откровенное презрение.

– Почему Мюльдюн? – я улыбнулся. – Нюргун! Самый лучший[32]!

Позже, став взрослым, я часто размышлял: почему я решил спрятаться именно за Нюргуна? За брата, которого никогда не видел? В чьем существовании был уверен не до конца?! В конце концов, проще было бы обидеться за Мюльдюна. Вступить с Уотом в спор, доказать, что Мюльдюн-бёгё никак не хуже зубодера Тимира или Алыпа-шестиножки. Почему Нюргун? Объяснение мне дал дядя Сарын, которому я признался в ночной беседе с Уотом Усутаакы. То, что известно, сказал он, всегда слабее того, что неизвестно. Бледнее, ущербней, проще. Неизвестность – вот единственная настоящая сила. Она кого хочешь в дугу согнет. Поэтому сказители не рассказывают слушателям все, что знают. Многозначительный намек – оружие, бьющее без промаха. Понял, дружок? Я ответил, что понял – и, кажется, соврал.