И впрямь были там мужики. Юнцов ни в одной команде не водилось. Англия и Америка умыкнули молодежь в самом расцвете сил и опустошили приходы от всех, кому между семнадцатью и тридцатью, – эта истина делалась очевидна, стоило глянуть на Старших, трусивших по полю в коротеньких шортах и юношеских фуфайках, стискивавших грудь. Тем не менее то был поединок между Фахой и Булой, и, как только вбросили мяч, игроки позабыли о своей ветхости. Выказывая врожденную любовь к буквальному, они метили голосом свои метки[71], приветствуя друг друга по-спартански – ударом по ребрам. В счет средств на приобретение собственного поля – средств, кои, как и все прочее, ожидались из Дублина, – Мулви предоставил в пользование свое поле и позволил вкопать ворота, но не видел причин, с чего б не пастись там между играми его скотине. В итоге земля изобиловала лодыжколомками, отскоконепредсказуемостями и точечными плюхами-помехами голландской породы.

Пытаясь повысить статус игры и вторить беспроводным комментариям по “Радио Эренн”, Томас Налли задействовал мегафон и носился взад-вперед вдоль кромки поля, транслируя профахскую версию происходившего. Дабы не позволить обойти себя в борьбе за власть над действительностью, Була выставила с мегафоном Брофи, и тот занялся тем же – носился взад-вперед вдоль той же кромки поля и описывал те же события обоймами слов в превосходных степенях, однако с пристрастностью столь пылкой, что глазам своим публика не верила.

В длинном черном пальто и широкополой шляпе поэта, сцепив руки за спиной, вдоль поля расхаживал Феликс Пилкингтон, и взлетали дрозды бровей его туда и сюда. После очередной жесткой игры одного буляка Феликс Пилкингтон останавливался, вскидывал руки и восклицал: “Дивными мечен ты, гнусный свин!” и “Бычий хрен!” – для тех, кто предпочитал длинноволновой репортаж.

В этом году земля от жары сделалась жесткая, а отскок высокий, доложил Дуна. Стоило команде Булы вырваться вперед, она применила низменную тактику – загнать мяч в реку, чтоб сохранить за собой первенство, но на стражу поставили двоих непотопляемых Келли, те нырнули, плеснули и без проволочек вернули мяч на поле, сказал он. Судья, мученик по имени Туахи, прибывший на велосипеде и надеявшийся отправиться в обратный путь так же, располагал двумя наручными часами, был единственным арбитром времени и, сколько б ни потребовалось его, всегда намеревался привести игру к справедливому завершению вничью. “Две стороны одной медали”, – поспешно приговаривал он всякий год, разгоняясь на своем велосипеде и улепетывая сломя голову от многочисленных разгорающихся диспутов.

Говоря все это, я имею в виду, что обычная жизнь продолжилась. После полудня июльское солнце, сияющее в воспоминаньях дедов наших, стояло апрельскую вахту на поле Мулви. На три месяца опережая традицию, Хики из Милтауна стер пыль со своего фургона с мороженым и встретил толпу трехпенсовым предложением ванильного, спрыснутого чем-то, что, судя по бутылке, было клубникой. В горячке матча и с ощущением жадного солнца на коже, мягкой от дождя и солнцем не тронутой, болельщики обоих приходов порозовели, словно лосось. Буляки, развлечений коим доставалось меньше, отирались в Фахе, и так же, как лезли они без разбору, когда б ни случалось пари, или игра в бинго, или заход на карты, применяя натренированные навыки жульничества и подлога, чтоб забрать призы с собой, искали они в соседском приходе любой поживы.

Случай с пением на рассвете не обсуждался вплоть до завершения игры, когда пробрался он в беседы – сперва у Бурка, посредством Китти Мид, коя с живостью, педантизмом и театральными паузами описала Димпне Феннел то, чего не видела сама, а та, в пересказе для Кисси Кахаси, добавила изыск: Кристи, мол, пал на одно колено и сорвал с головы соломенную шляпу.

Встав на ноги, всякая достойная история обретает самостоятельную жизнь и способна двинуться любым путем, каким пожелает. А вернулась в дом Суся с такими подробностями: Кристи выкликал-де имя Анни, стучал кулаком в дверь к аптекарю и рыдал в оконное стекло, – какие эта байка, подобно чаду с сопливым носом, могла подцепить где угодно.

Штука же в том, что байка эта была живая и бодрая, и пусть Сусе хватало ушлости, чтобы ничего не говорить по возвращении домой, в тот вечер история продолжила свое несказанное бытие в остекленелом взгляде Суси вплоть до чая и в отчетливом “Не беспокоить”, какое читалось в том, как она разгладила бумагу и макнула перо в чернильницу, чтобы сочинить эпистолу в Керри.

Неким механизмом сердца, какой не умел я тогда объяснить, как не могу объяснить и поныне, когда мама упала вторично, я счел себя в том виноватым. Мне было двенадцать. Я находился рядом с нею в городе. Отправились в поход за брюками. Я тогда сделался личностью прохладной и отстраненной, коей свойственны были не насупленность, а безмолвие и отчужденность. Мой тогдашний недуг куда более распространен, чем принято считать, меня страшили люди – и моя же чужесть. Так вот, я был рядом с нею, но с нею не вместе. Мы вышли из лавки на Харкорт-стрит.

– Ой, – произнесла она. И только. Малейший плеск звука, она бы сглотнула его, если б могла, чтоб не оскандалиться на улице. Я глянул на нее и то, что увидел, никогда не забуду. Глаза у нее сделались словно бы в целлофане, что-то вошло в нее и заслонило мир, мама выставила вперед слепую руку, чтоб вернуть себе уверенность и, может, дотянуться до меня. Но уже падала. У тебя мама падает. И всякий раз, проигрывая в памяти тот миг, не можешь толком поверить в простоту этого, в необъявленный приход беды в обыкновенный день на обыкновенной улице, и всякий такой раз совершаешь действие, какого не совершил тогда, чтоб ее спасти, там случилась лишь дрожь, лишь судорога помощи, какая есть в самом сердцебиенье человеческом, но в воображении своем ты это делаешь – отпихиваешь в сторону дурацкое смущение свое, протягиваешь руку, какая не спасет ее от падения на тротуар, однако успеваешь дотянуться и, может, даже прыгаешь вперед и всем телом своим смягчаешь падение, чтобы упали вы вместе с матерью на холодный безразличный бетон Харкорт-стрит и не слышно было вот этого хрусть от маминой головы, “хрусть” такого резкого, лютого и нежданного, что в тот же самый миг желудок у тебя скручивает и тебя тошнит в зверских корчах, словно выкачивает мерзость в тебе из того места, где, как сам знаешь, она всегда водилась, и ничего ты поделать не можешь, потому что теперь вот оно, так устроен этот мир, твоя мать упала, тебя рвет, но ты при этом вытягиваешь шею так, чтобы не замарать своих новых школьных ботинок.

Всякий раз мама не говорит просто Ой и затем падает наземь. Но именно так и случилось. Я не бросаюсь спасать ее. Я не спасаю ее. Она падает. Меня тошнит. Долго-долго всё только так и больше никак. Позднее я стану думать, что в тот самый раз явились ангелы. Поскольку, пусть мама и не шевелится, пусть я отвожу взгляд от желтоватого выплеска моего припадка и вижу, что мама неподвижна, она не мертва. Ее нужно спасти. И над ней склоняется какой-то мужчина и смотрит на меня, не устремляющегося к ней, затем вновь глядит на нее – в том медленном и безмятежном времени-грезе, каким облекается катастрофа, когда в обыденном разверзается брешь, а мост через нее покамест не переброшен.