То, что Уилли Кланси жил менее чем в пяти милях от Младшего Крехана, не совпадение и не промысел. Оно витало в воздухе, я вот к чему клоню. Музыка была частью пейзажа, не чем-то из ряда вон. Много было хороших музыкантов, чьих имен толком и не знали. Годы пройдут, прежде чем я возьму в толк, что слышал Элизабет Маркам, ставшую Элизабет Кротти. Я слышал и Майко Расселла, и Тома Маккарти, и Мико Дика Мёрфи, Джона Джо Расселла, Пегги Хили, Солуса Лиллиса из Килмакдуана, Нелли Фокс, Ниалонов[65], Тимми Тома и Тони, Капитана, Мануса, Сисси, Джози – целую вселенную их – и видел, как Пендеры отплясывают сеты в гостях у Галвинов в Мойасте[66], когда воздух был густ от дыма и гремел от топота и все заведение одним махом подскакивало на шесть дюймов над землей.

Хотя тогда мы этого не знали, в то лето юноша Киаран Макмахуна[67] прикатится из Дублина в Клэр и отправится по дворам: зайдет через задние двери в мощеные кухни с открытыми очагами и без всякого электричества и посредством первого в стране записывающего устройства примется запечатлевать музыкантов. Здешние люди встретят его благоговейными почестями, предложат чай, какой не усладить и горами сахара, ветчину и жареный хлеб. В то лето он прибавит в весе на целый стоун, по его словам, потому что каждый раз, перед тем как удастся выпросить музыку, ему предстоял пир. А затем с природной застенчивостью тех, кто в чистейшем смысле слова был любителем и считал, что где-то есть музыканты получше и записывать надо их, осознавая, что они – носители традиции, какая передается через них, но сами они при этом остаются сдержанными и нисколько не тщеславными, не поддавались на уговоры иногда час, а то и два, но наконец, в сумрачном свете кухонь и гостиных, играли. И тою игрой призывалось к жизни иное время, время мастеров-танцоров и странствующих волынщиков; в их музыке был порог, который по-прежнему можно было переступить и оказаться на скачках среди песков Спэниш-Пойнта или погожими деньками на футбольных матчах у дорог, за полями и временами, и все еще пребывать там, где в теперешней игре Младшего Крехана и ему подобных вспоминалась душа народа, стук сердца этих мест и сотни лет музыки.

Чтобы послушать игру Младшего, мы с Кристи, как наступила тьма, сели на велосипеды. Влюбленному для пропитанья нужно немного, а мысли о том, что Анни Муни узнала его в церкви тем утром, хватало, чтобы сердце Кристи пари́ло, а глаза блестели. Он был хроническим оптимистом и, как я позднее обнаружу, патологическим романтиком. За то, что добавил он к этому старческий недуг сентиментальности, не мне его судить. Мы едва ль не всю свою жизнь бережемся от нахлывов чувств – я более не берегусь.

С музыкой в Клэр дело обстояло так, что никогда не знаешь, где она. Ни мест, ни времени начала как таковых не было. Места заслуживали себе репутацию из-за музыки, какая вдруг возникала однажды вечером и в памяти становилась легендарной, однако так же запросто можно было появиться у той же двери и увидеть, как какие-нибудь трое сидят в сумрачном безмолвии, и, словно в том смутно твоя вина, услышать от бармена: Слыхал бы ты, какая музыка тут была на прошлой неделе.

Без определенного места назначения, однако со знанием, что сердце этого музыкального края располагается к северу от Килмихила и к югу от Милтауна, мы жали на педали прочь из Фахи по дорогам тугим и изогнутым в лунном свете, словно кости. Мы видели серебристый путь и мерцанье фигур много дальше их яви. В щедрости добродушия своего Кристи приветствовал всех, вдохновляя этой неожиданностью немало встречных приветствий и немало приятных вечерков, слава Богу. В томной тьме витал дух праздника, и что-то расковалось в людях после лишений Великого поста.

У Креста Коммодора, где в кои-то веки Гриви не ждал в засаде велосипеды без фонарей, спешили вслед за прыгучим лучом ручного фонарика и слухом о домашних танцах стайки смеющихся девушек в звонких туфлях. В толкнутые плечом ворота выбежал на дорогу табунчик непривязанной брыкливой скотины, из тьмы во тьму устремившийся в приключения побега. Случайный автомобиль объявлял о себе и звуком, и светом задолго до своего возникновения, очи фар глазели на окрестную глухомань, ненадолго бросая рыжие плюхи лисьего взгляда, а затем оставляя все там, где нашли. Окна во всяком проезжем автомобиле потели, внутри битком пассажиров. С выписанной рукавом по лобовому стеклу аркой, тарахтел он посередь дороги – пасхальная вылазка на кутеж и привольный рулеж. Вслед тишь делалась еще тише, и в воссоздававшейся заново тишине иногда можно было уловить через долину одинокую музыку, сыгранную у дверей дома ни для кого, кроме ночи, концертину или, разок, деревянную флейту, – музыку, что странствовала от незримого исполнителя по-над полями. И странствует до сих пор, и среди всего, что я уже забыл, она жива.

Как и прежде, мы с Кристи восходили в горку пешком, а вниз скатывались привольно, и потому на подъемах выпадала возможность поговорить, а на спусках – избежать разговора.

– Расскажи мне еще, как она улыбнулась.

– Чего вам неймется?

– Я ее подвел.

– Пятьдесят лет назад?

– Да.

– Как?

Та история скользнула в глазах у Кристи, но не из уст его.

– Скажите как.

– Хочу ее прощения.

– За что?

Он склонился к велосипеду, собрался оседлать его.

– Я разбил ей сердце. – Оттолкнулся и устремился, обгоняя меня, вниз с холма.

Словно открылся неистощимый их кладезь, звезды всё возникали и возникали. Небо сделалось громадным. И пусть не видать его, море можно было учуять.

Под привычным предлогом промыть горло от велосипедной пыли мы отправились в заведение к некоему Пейну. Там застали воскресный сход, кого-то уговаривали поиграть на вистле. Мы остались на сколько-то, попили из бутылок. Когда собрались уезжать, музыканта все еще уговаривали. Тогдашняя данность: музыканта из Клэр трудно раскачать, а остановить невозможно.