Но день шел за днем, а ни Наденька, ни супружник ее, коего Михайло Илларионович по первости грозился в тюрьму упечь, не спешили появляться. Злость постепенно сменялась беспокойством. Все ж таки упрямую дочь свою Михайло Илларионович любил.

– Не волнуйтесь, папа, – Оленька спешила батюшку утешить, а заодно уж показать, что она-то в отличие от сестрицы девушка благоразумная, к поступкам скоропалительным, способным бросить тень на имя батюшки, не склонная. – Вот увидите, Надька просто время тянет… Или гнева вашего боится.

Сама-то она о сестрице нисколько не тосковала. Ушла? И пускай… выбрала себе дорожку… небось выскочила за какого-нибудь нищеброда, каковому только и надобно, что Надькино приданое. Она же страшная, и стало быть, сама по себе никому-то не нужна и быть нужна не может…

В общем-то, все было бы замечательно, если бы не папенькин страх за Наденьку, страх парадоксальный – она, быть может, и не особо умна, но всяко не дура, чтоб из дому сбегать, – рос с каждым днем, а с ним росли и неудобства, Оленькой испытываемые.

Ее более не выпускали из дому одну… ладно, не одну, но с Аглаей Никифоровной, которая тоже сделалась не в меру нервозна, боязлива и, дай бы ей волю, вовсе бы ходила с Оленькой за руку. Так еще и двое лакеев теперь повсюду таскались…

Лакеев бы Оленька еще потерпела, пускай уж, заодно и было кому свертки носить, поелику гуляла она обычно не просто так, но по лавкам, где утешала разбитое сердце веерами, перчаточками и прочими милыми дамскому сердцу вещицами. Так нет же, папенька, беспокойство которого перешло всякие разумные границы, вознамерился Оленьку в деревню отослать. В деревнях, по убеждению Михайло Илларионовича, нравы были проще и строже.

В деревню Оленьке вовсе не хотелось.

Помилуйте, что ей в деревне делать-то?

Она хмурилась, капризничала, ныла, но… разве ж папеньку переубедишь? С каждым днем он лишь более укреплялся в принятом решении.

Вот же… Надька во всем виновата… Оленька почти уже смирилась с неизбежным отъездом, перед которым пожелала гардероб обновить, и в этой дочериной просьбе Михайло Илларионович отказывать не стал.

Оно и вправду скучно в деревне, пусть хоть новыми платьями душеньку утешит.

Оленька и утешала. Но душенька утешаться отказывалась, зело мешали присутствием своим что Аглая Никифоровна, которая взялась критиковать новые туалеты, в каждом усматривая признаки вольнодумства и легкомысленности, что папенькины лакеи…

– Сочувствую, – сказала ей девица вида самого разбитного, диковатого, которая наблюдала за Оленькой уже четверть часа. И внимание это было не по нраву Аглае Никифоровне, не единожды намекавшей, что надо бы лавку оставить.

Другая сыщется, получше…

А Оленька из упрямства отказывалась, хотя девица, лениво перебиравшая платки – а стоили они немало, – и ей была не по вкусу, и приказчику, который норовил девицу выпроводить, но как-то неловко, опасливо…

– Чего тебе надо? – буркнула Оленька, глянув на эту… как есть цыганка, пусть и в приличное платье обрядилась темно-зеленого насыщенного колеру. Платье расшито золотыми попугаями и перьями, на плечах девицы шаль лежит темно-красная, с бахромой, и странное дело, яркое этакое сочетание вовсе не режет глаз.

А сама она красива, смугловата чересчур, но смуглота эта выглядит экзотичной.

– Машка, – представилась девица, которую об имени и не спрашивали. – По сестрице своей скучаешь?

– Что?

– Не скучаешь, – Машка тотчас сделала собственный вывод и, следовало сказать, не ошиблась. – Но если вдруг соскучишься, то приходи вечером, часиков в шесть, в кофейню на углу, поговорим…

– С тобой?

– А хоть бы и со мной. Или зазорно?

Оленька ничего не ответила, из лавки вышла с твердым намерением с девицей этой никаких дел не иметь. Скучает она? Как бы не так. Из-за Надьки все… в столице только-только сезон начинается, а Оленьку отсылают на деревню. Несправедливо!

И вдруг подумалось, что если Надька вернется, одна ли, с супругом ли, то папенька, глядишь, успокоится и с ссылкою погодит… А если так, то надобно встретиться, только одной… Аглае Никифоровне пока-то знать ничего не надобно, она мигом к папеньке побежит, а папенька – к своим приятелям из полиции. Толку-то от них… Второй месяц Надьку ищут, а найти не могут. Нет, надобно самой идти. И Оленька, претворяя в жизнь план, возникший спонтанно, но показавшийся весьма себе реальным, немедля соизволила занемочь.

Она слегла с мигренью, прогнав из комнаты всех, и Аглаю Никифоровну, которая сунулась было со своими уксусными компрессами, и горничную, и камеристку. Двери Оленька заперла и, быстренько переодевшись, перелезла в соседнюю комнату, Надькину, изрядно запылившуюся… Отсюда выйти было проще простого, через коридорчик для прислуги и неприметную дверцу в саду. Даром Надька ею не единожды пользовалась.

Девица уже сидела в кофейне, да не одна, а с…

– Петр, – представился молодой человек, столь необыкновенно собою хороший, что Оленька онемела. Она почувствовала, как прилила к щекам кровь и что щеки эти позорно полыхнули румянцем, выдавая Оленькино смущение… – Муж Надежды…

– Ага, муж, – хмыкнула девица, разглядывая Оленьку пристально, не смущаясь проявлять этакое бесстыжее любопытство. – Муж объелся груш.

– Машка… пошла бы ты погуляла, пока мы беседовать станем. Ольга, вам нет нужды меня бояться…

А она и не боится. Она любуется. Красив. Нет, Оленьке случалось видеть людей красивых, но чтобы вот так… как греческая статуя… черты лица правильные, и само это лицо одухотворенное, преисполненное некой скрытой внутренней силы. Волосы светлые, глаза синие.

– Ну-ну, – Машка поднялась, к преогромному облегчению Оленьки, которая совершенно не желала делить нового знакомого с кем бы то ни было.

И вот этот красавец – Надькин муж?

От обиды, от несправедливости – а разве справедливо, чтобы Надька все самое лучшее получала? – у Оленьки горло перехватило.

– Мне жаль, что знакомство наше состоялось только сейчас, – сказал Петюня, разглядывая сестру супружницы.

Хорошенькая. Просто прелесть до чего хорошенькая. Личико круглое, кожа фарфоровая, губки бантиком, бровки домиком, щечки румяные. Не девка – куколка. И как куколка вырядилась, бантики, кружавчики…

– И мне… жаль, – говорила она тонким голосочком, от которого у Петюни зубы сводило. Вот не любил он этаких сюсюкающих барышень, которые до седых волос притворялись девочками.

А они его – так, напротив, обожали, и Оленька – не исключение. Ишь, уставилась, смотрит, будто бы он, Петюня, не человек, а, скажем, пирожное с кремом… так бы и сожрала его.