Вот только теперь Стас готов был поклясться, что глаза эти оставались сухими.

Лгала? Провоцировала? Что он вообще о ней знал? Домашняя тихая девочка. Положительная. Бедная сиротка… правда или роль, которую Анна играла?

Ее одежда, нарочито дешевая, простая. Ее работа… Ее манера говорить, опустив очи долу, голосом тихим, словно извиняющимся… И чувство вины, которое возникало, стоило отказать Анне в какой-нибудь пустяковой просьбе. А ведь их было, просьб, и довольно… нет, не требовали они от Стаса каких-либо особенных усилий, напротив, простые, даже элементарные. Проводить, отнести книгу в библиотеку… взять другую… сумку поднести… встретить после работы.

Почему она не обращалась с этим к Ваське?

– Она убежала, – Стас удивлялся тому, до чего глупо все выглядит, если облечь в слова. – Я хотел следом пойти, но остался…

– Почему?

Софья не осуждает? Нет. Сидит рядом. Руки на коленях, спина прямая. Девочка-отличница… девочка домашняя, девочка ласковая…

…почти как тогда.

– Не помню.

– Врешь, – спокойно отметила она. – Помнишь. Только говорить не хочешь. Почему?

– Вот в кого ты такая любопытная уродилась? – Стас поморщился, говорить он и вправду не хотел, не из недоверия или оттого, что и эти воспоминания были неприятны, скорее уж потому, что сам не знал, какими словами объяснить то свое поведение.

– В маму с папой.

– Да просто все, – он потер переносицу. – Мне стало плохо. Я выпивши был. И вроде как знал свою норму, да и принял немного… стопки три? Или четыре? Не помню. Видно, водяра паленой оказалась, вот меня и развезло.

Софья кивнула.

А Стас вдруг вспомнил, как его рвало, выворачивало наизнанку. Он ведь и вправду почти не пил. С чего вдруг? И слабость наутро, которую он вкупе с головной болью списал на похмельный синдром. Но ведь никогда прежде с ним подобного похмелья не приключалось! И что вдруг…

Паранойя…

– Она пришла на следующий день, что-то говорила про душу, про сердце, которое видит правду, про обстоятельства… я, честно говоря, слабо вникал. Плохо мне было. И хотел одного, чтоб она наконец убралась, – Стас облизал губы, которые вдруг пересохли.

Все-таки паранойя или…

– На этом все. Нет, мы с Анькой, конечно, пересекались, все-таки вместе были… но я… как бы тебе сказать… не то чтобы избегал ее…

– Опасался оставаться наедине, – сказала Софья и кивнула, будто бы иного вовсе и не ожидала. – Правильно, кстати, делал. Она… была не такой, как вам всем казалось. Насколько я знаю.

Она замолчала, чтобы спустя минуту добавить:

– Правда, я не уверена, что знаю так уж много и всю правду. Только то, что рассказывала мама…

Софья вытащила золотую ласточку.

– Их изначально сделали две штуки. Для сестер-близняшек… украшения… а заодно и обереги, талисманы… просто на удачу, чтобы ласточка хранила… Сохранила.

…с чего началась эта история, до недавнего времени бывшая действительно историей, сказкой из чужого прошлого?

С ежегодной предновогодней уборки, затронувшей по маминому настоянию и антресоль разбирать, которую доверили Софье. К работе этой она подошла со всей ответственностью. Софья в принципе была очень ответственным ребенком. И пакеты разбирала, искренне пытаясь понять, что из вещей подлежит выносу к помойке, а что еще может понадобиться. Теоретически.

Старые юбки. Вовсе древние блузки, которые за долгие годы антресольной жизни слежались, полиняли и пропитались странным и очень неприятным запахом. Мешок разноцветных детских колгот, над которыми мама долго думала, но так ничего и не решила.

И картонная коробка с фотографиями.

– Надо же, – удивилась мама, – а я думала, что их давно выбросили…

Софья фотографии раскладывала на полу. Ей было интересно… вот черно-белая, точнее, желто-коричневая, с рубленым краем. На ней – молодая красивая девушка с высокой прической… и еще одна фотография, на ней та же девушка, но с короткой стрижкой… Или не та же? Черты лица жестче.

Софья положила снимки рядом.

– Это моя прабабка, Ольга, – мама указала на ту, которая была с длинными волосами. – А это – ее сестра-близнец, Надежда. Когда-то они были очень близки и…

Девушка со стрижкой смотрела хмуро.

Да и выглядела какой-то… раздраженной? Поджатые губы. Брови, что сошлись над переносицей. И выражение лица недовольное, словно ее заставили фотографироваться.

– Их отец, мой прапрадед, был купцом… – мама отложила снимки. – Говоря по правде, все это кажется таким… странным. Я помню ее. И истории, которые она рассказывала… и бабушка повторяла. А моя мама злилась, ей все эти сказки казались опасными, хотя, конечно, времена уже были другими.

Следующий снимок, поблекший, размытый и измятый. Изломы бумаги разрезали трещинами поверхность фотографии, но еще можно различить двух одинаковых женщин. Одна – в черном, под горло, платье, другая – в светлом, которое выглядит неуместно ярким.

Этот снимок мама откладывает.

А в коробке еще полно фотографий, и Софья неожиданно для себя самой увлекается ими. Это как картинки из чужой, незнакомой жизни, и сама жизнь… Вот свадебный снимок. И Ольга… да, все-таки Ольга, улыбается счастливо. Рядом с ней – бледный мужчина с тонкими усиками.

– Он погиб почти сразу после свадьбы… война… Первая мировая. Правда, говорят, она его не любила…

Снова Ольга и другой мужчина, светловолосый и красивый какой-то сладкой карамельной красотой.

– Это муж Надежды…

Надежда и ребенок, забавный, похожий на куклу в белом кружевном наряде.

– Моя бабушка, – мама гладит эту фотографию. – Революция уже случилась, но…

Снова снимок.

Надежда и мужчина с хитроватым прищуром черных глаз, с широкой улыбкой, которая демонстрирует характерную желтизну переднего зуба. И Софья, пусть снимок и не цветной, понимает, что зуба этого нет, но есть золотая коронка.

На мужчине клетчатый пиджак.

И кепка приплюснутая, сбитая набок. Сам же он… опасный.

– Опасный человек, – сказала мама и снимок забрала, словно опасалась, что даже такое заочное знакомство с тем, кто давным-давно умер, дурно повлияет на Софью. – Мой прадед… бандит и налетчик… его на каторгу в свое время спровадили, но он прабабку любил безумно… И она его. Наверное, это проклятье нашего рода… влюбленные ласточки.

Мама грустно улыбнулась, накрыв фотографию ладонью.

– Ласточка, – Софья разглядела украшение, которое мама носила не снимая. И она, кивнув, повторила:

– Ласточка Картье…

Наверное, она сочла Софью достаточно взрослой, если рассказала эту историю, или, быть может, решила, что Софье, вздумай она болтать, никто не поверит, поскольку сама эта история уж больно походила на сказку.