– Тут босс ты, не я, – настаивает Морцана.

На этот раз она больше похожа на обычного человека – вместо летящего сарафана с искусной вышивкой на ней обычные джинсы и толстовка. На последней надпись – «Girls rule». И внизу еще такой карикатурный поцелуйчик припечатан.

– Да немая она, я тебе говорю.

– А минуту назад ты совсем другое утверждала.

– Ладно. – Мара медленно вдыхает через рот, пытаясь себя успокоить. – Попробуем еще раз. – Она садится на корточки перед сидящей на стуле женщиной и повторяет четко и членораздельно, как ребенку: – Она сюда приходила?

Брови женщины взлетают в непонимании. Она переводит взгляд на вторую сестру, как бы прося объяснить, что здесь происходит.

– Она не понимает, о ком ты, – разъясняет Морцана.

Богиня зимы шмыгает носом и тут же утирает его тыльной стороной ладони. Жест, который в последнее время стал как-то уж слишком привычен. Увидели бы родичи, какой она стала – да хотя бы татуировки, – тут же поинтересовались бы, что за дурман-трава популярна в этом столетии.

– Яга, Язя, Лесная хозяйка, Йама… Как хочешь ее назови, суть от этого не поменяется. Выглядит как обычная старуха, только вот нога костяная.

– Всегда было интересно, как это, – задумчиво отзывается Морцана, – костяная нога.

Еще немного – и чаша терпения старшей сестры окажется переполнена.

– Как-как, каком кверху. Просто кость без мяса и мышц. Как называется, так и выглядит.

– А как она ходит тогда? – Младшая богиня явно испытывает терпение старшей.

– Вот тебе было бы приятно, если каждый встречный-поперечный интересовался твоей физиологией? Ой, скажите, госпожа Морцана, как это вы умудрились прожить столько-то тысяч лет и ни капельки не измениться? Где запахи разложения, где морщины в уголках глаз?

– Марка, это ведь другое. Мы богини, а она – простая смертная.

Марена с любопытством посматривает на до сих пор не произнесшую ни единого слова женщину. Рот ее расплывается в откровенной улыбке.

– В том-то и дело, что ни капельки не простая. Правда ведь?

Такое недоумение, как на лице у этой несчастной, сыграть попросту невозможно. Она или правда не видела ту, кого они ищут, либо лучшая актриса во вселенной. Люди, как правило, врут очень очевидно – Маруся это за версту чует.

– Слушай, – вновь обращается она к сестре, – может, тебе твои галки неправильно нашептали? Всякое бывает, ошиблись, обознались.

Таракашке явно надоело сидеть на руке у Морцаны, и он не торопясь ползет вниз. Девушка этого будто бы и не замечает. Все еще стоит с вытянутой рукой и локтем, упертым в бок для поддержки.

Думает.

– Да нет, это вряд ли. Зачем им это? Разве что Яга угрожала, да только что она им сделает? Это же не как в прошлый раз, когда она Велеса надоумила коров свистнуть. Мучается теперь, бедный, под пяткой у братца.

– Уж не знаю, – задумчиво тянет Марена. – Только вот дело нечисто. Правда, Настенька? – обращается она к до смерти запуганной женщине. – Почему она не говорит, не понимаю. На немую не похожа. Соседи про нее тоже вроде ничего такого не упоминали. Давай, что ли, память ей сотрем – и драпаем.

Обе сестры зашли в тупик и не знают, что еще можно сделать. Ну не пытать же эту женщину, в самом деле. Она не виновата, что какие-то птички на подоконнике видели, как Баба-Яга заходила к ней в квартиру.

В конце концов Морцана и Марена уходят из ветхой коммуналки, оставив Анастасию сидеть на треногом табурете с качающейся ножкой. Слышится дверной хлопок, и женщина с облегчением выдыхает. Немного возит языком во рту, а затем выплевывает на ладонь что-то маленькое и сверкающее и тут же крепко зажимает в кулаке.

Затем встает и, слегка прихрамывая, плетется в конец коридора, в сторону своей комнаты. На этот раз они дали ей уйти, но совсем скоро уже и прятаться не будет смысла.

Почесав костяную ногу, скрытую полами длинного байкового халата, Нина-Анастасия еле слышно хихикает. Вот дурочки-то, а еще богинями себя называют.

Йама просыпается посередине ночи, долгое время ворочается на жестком сундуке и, не сумев снова заснуть, выходит в темный пустой двор. Куры спят в сарае, цепной пес даже ухом не шелохнет.

Кутаясь в платок, который раньше принадлежал ее матери, Йама закрывает за собой калитку.

Под пологом ночи шелестит молодая трава, с юга дует промозглый ветер. По безлюдной просеке скользит рыжий лис и тут же юркает в заросли пшеницы. Эта ночь, кажется, ничем не отличается от предыдущих: то же тоскливое стрекотание кузнечиков, то же дыхание полночной темноты.

И все же этот вечер особенный.

Волчий пастырь стоит за старым кленом. Не прячется, как сначала можно подумать, а именно что ждет – и не кого-нибудь, а ее, Йаму. Руки пастыря опущены вдоль тела, на лице – каменная маска безразличия.

Йама – ее в этой жизни, конечно же, зовут по-другому – медленно двигается к незнакомцу, отчего-то совсем не ощущая страха – только любопытство.

– Ты кто такой?

– Лекарь.

– Травник, что ль? – Йама рукой отодвигает густо усеянные листвой низкие ветки.

– Нет. Я лечу кое-что другое… Можно сказать, я занимаюсь душами.

С этого момента и до скончания веков время для Йамы идет по-другому.

Они стоят близко. Он смотрит на нее и как будто что-то припоминает. В глазах сквозит узнавание того, что ему так отчаянно хочется забыть.

– Жаль, – Йама качает головой, – а то мне бы с ногой помочь. Мне и так уже двадцать лет, а все в девках хожу. Кто меня хромую замуж-то возьмет?

Через сотни лет сказали бы, что она с ним флиртовала. Кокетничала изо всех сил, «строила глазки», вертела хвостом.

Но он видит в ней совершенно другую женщину, и даже это призрачное напоминание о бывшей возлюбленной заставляет застывшее сердце ныть фантомной болью.

Только вот ему не до заигрываний.

– Сейчас никто не возьмет, – подтверждает он совершенно серьезно. – Тебя пока на земле другие дела ждут, более важные.

– Что уж может быть важнее? – смеется девушка.

Резкий порыв ночного ветра колышет льняную юбку, и всего на мгновение пастырь видит блеснувшую в темноте белоснежную кость.

– Я знавал твою мать, – вдруг признается мужчина, и Йама в ту же секунду перестает смеяться. Плотная, трескучая тишина встает между ними, не давая ни вдохнуть, ни моргнуть.

– И… Какая она была?

– Не было девицы краше, – говорит пастырь, почти не размыкая губ. – С сердцем таким большим, что для каждого у нее находилось доброе словцо.

Может, этих слов и вовсе нет. Может, все слышится, и это боги науськивают ветер шептать Йаме то, что она хочет услышать. Но отец на ее вопросы не отвечает – устало отводит взгляд, делает вид, что не слышит, а затем встает, поправляет спадающие портки и снова уходит в поле работать. Страшно подумать, что в один день он может так и про дочь забыть, только бы не вспоминать о почившей супруге.