— Даже если при этом внутренне обливаешься слезами, — говорит Робби бесстрастно, приглаживая свою лысеющую макушку.

Лысеющая макушка. Какой кошмар! А тут еще я назвала его, можно сказать, уродом прямо в лицо. Изо всех сил придумываю, как загладить вину.

— Другое дело — женщина, — выпаливаю я. — Тут нужно держаться за волосы любой ценой. В смысле, за волосы на голове. — Слова выдавливаются из меня как гель, и я чувствую себя маленьким щенком, с трудом ковыляющим на своих шатких лапках. — Если только ты не решила стать изгоем, волосы нужно сбривать везде, кроме головы.

Сросшиеся брови Робби собираются в едва заметную складку.

— Я знаю, что ты чувствуешь… насчет облысения, — говорю я. (Ну вот, еще один перл в моей разбухающей папке «Как соблазнить мужчину: Полезные советы».)

К счастью, у меня нет желания соблазнять Робби, и между нами завязывается долгая и весьма информативная беседа о всяких хитростях и средствах против облысения. О чем мы только ни говорим! О стимуляторах роста волос, хирургической пересадке, витамине В, вакцинации, антибиотиках, взбалмошных генах, париках, наследственной плешивости, промывке пищеварительной системы шестью стаканами воды в день, уровне железа в крови, пилюлях, чувствительности к андрогенам, глубоком дыхании, цинке, черной смородине, нарушении функций щитовидки, высокой температуре…

— Высокая температура? — Я вдруг настораживаюсь, услышав о новой, еще не ведомой мне опасности.

— О да, — отвечает Робби, гримасничая. — Высокая температура может вызывать выпадение волос. Я читал об этом в «Санди». Так что в последний раз, когда я болел гриппом, перед этим едва не отдав концы в тренажерном зале, я потом полтора часа просидел в холодной ванне. Чуть было воспаление легких не схватил!

Мы хором заканчиваем мысль:

— А тяжелая болезнь может вызвать облысение!

Оба смеемся, и я думаю о том, что сейчас самый подходящий момент плавно перевести разговор на Энди. Меня внезапно осеняет, что, раз они с Робби такие закадычные друзья, то, зная о том, что я нравлюсь Робби, они наверняка обсуждали между собой эту тему. Ужасно хочется узнать, санкционировал ли Энди это свидание. Если верить Бабс, Энди совершенно не умеет скрывать свои чувства. Я долго думала о том, как он попросил поцеловать его на последней вечеринке с караоке. Знаю, это была всего лишь шутка, — причем дурацкая, — но она заставила меня призадуматься. Только и всего.

За всю свою жизнь я ни разу не отказала ни одному мужчине. Что такое? У вас, кажется, перехватило дыхание? Не сто́ит, дышите свободнее. И на этот раз, когда Робби, домчав меня до дома на своем мотороллере, предлагает проводить меня до квартиры, в воздухе повисает тяжелый дух ожидания, и я чувствую, что просто обязана хоть что-нибудь сказать. Мычу что-то про то, как чудесно прошел вечер; однако, если он ничего не имеет против, сегодня я очень устала и не смогу пригласить его зайти; хотя он, правда, мне очень нравится и все такое, но я встречаюсь с Крисом и… Робби поднимает руки в кожаных перчатках, шутливо давая понять, что сдается.

— Тпру, тпру, тпру! — говорит он. — Натали. Я ничего не хочу. Расслабься.

Продолжая улыбаться, он исчезает из виду, ввинчиваясь в холодный ночной воздух. Я смотрю ему вслед — мои щеки пылают. Мне кажется, большинству людей все же кое-чего хочется.

Моему отцу, в частности, хочется, чтобы я пришла к нему в 8:00.

— Как ты, моя дорогая? — растягивает он слова на автоответчике. — Твоя мама вся на нервах, но, по-моему, она делает из мухи слона.

Прокручиваю сообщение еще раз: знаю, что его озабоченность совершенно искренна, но выражает он ее как-то не так. Вообще, по манере говорить он не похож ни на одного отца и ни на одного гинеколога из тех, кого я знаю. Хотя надо отдать ему должное: его репутация гинеколога — просто безупречна, чего, правда, никак не скажешь о нем как об отце (по крайней мере, так думают в Хендоне). Лично я считаю, что он старался изо всех сил. Просто отцовство ему не давалось — точно так же, как некоторым не дается математика. Помню, как однажды отец вызвался сходить в «Уэйтроуз»:[30]запастись продуктами на неделю. Вернулся он с торжествующим видом, упаковкой бекона, баночкой сладкого крема и коробкой кукурузных хлопьев размером с фургон для перевозки лошадей.

— В нашем доме это никто не ест, — устало сказала ему мама.

— Разве? — ответил он. — Даже на завтрак?

Было видно, как у мамы опускаются руки.

– «Фростиз», — глубоко вздохнула она. — На завтрак мы все едим «Фростиз», Винс. Даже ты.

Папа поскреб макушку и улыбнулся своей томной мальчишеской улыбкой, от которой когда-то, очень-очень давно, мама, вероятно, была без ума.

— Ну и ладно, — сказал он. — Не важно.

В этом-то вся его проблема. Для него, в отличие от мамы, все было не важно. Он мог, конечно, насверлить дырок в стене, но вот купить новые розетки под эти дырки — это было уже не важно. Когда он ушел от нас, дом изнутри был похож на сыр «Эмменталь» (до тех пор, пока два года назад не пришла Бабс со своим трехэтажным набором инструментов, после чего вместо дырок сначала появились заглушки и замазка, а затем — полки, картины и светильники).

К папе в гостиницу я прибываю ровно в восемь. Ночью я почти не спала, и, хотя мне ужасно не нравится, что организм не справляется с основной биологической функцией, во всем есть свои плюсы. В такой ситуации очень легко быть пунктуальной: особенно если учесть, что с шести утра я только и делала, что таращилась в потолок. Отец же, наоборот, большой мастер по части сна, и в прохладном белом вестибюле он появляется через добрых двадцать минут после того, как прилизанная регистраторша оповещает его о моем присутствии. Все мои внутренности сжимаются в ожидании отцовского гнева, но даже я не могла себе представить, насколько папе может быть все по барабану. Теперь, когда в его жизни есть все, чего ему всегда хотелось, он превратился в западно-капиталистическую миниатюру дзен-буддиста. И никакая новоявленная сиднейская родня не сможет разрушить это спокойствие, по крайней мере, покуда находится на безопасном расстоянии и не требует денег.

— Боже милостивый! — восклицает папа. Он вздымает руки к небу, притворно изображая потрясение и призывая в свидетели невидимую толпу зрителей. — Ну и ну! Вы только посмотрите на нее!

Оглядываюсь по сторонам, пока не соображаю, что он имеет в виду меня. И хотя вестибюль пуст, я невольно съеживаюсь в своем пальто. До тех пор, пока отец не перебрался в Лос-Анджелес, он говорил как любой нормальный человек. Однако впоследствии у него появился акцент: нечто среднее между Стивеном Фраем и Диком Ван Дайком.[31]И хотя я уже давно перестала стыдиться его голливудского английского, папино приветствие ставит меня в тупик. Слова вроде бы радостные, но тон, которым он их произносит, меня пугает. Вне всякого сомнения, я совершила смертный — по калифорнийским меркам — грех, то есть растолстела.