Такого многолюдного, как сегодня, собрания Перикл, пожалуй, не помнил. На площадь, без преувеличения, явился каждый восьмой афинянин — все свободнорожденные граждане. Это и был народ, ради которого в неустанных трудах и заботах провел всю свою жизнь Олимпиец. Враги утверждали, что какая там в Афинах демократия — афиняне мало чем отличаются от стада баранов, а Перикл всем заправляет единолично. Другие же сходились во мнении, что он потакает толпе, еще смолоду освоив искусство подкупа народа, дабы заслужить его благосклонность и расположение — как иначе расценивать те два обола, которые выдавались из государственной казны каждому неимущему на посещение театра в дни всеобщих празднеств? О, глупцы! Не могут понять, что заискивает перед кем-нибудь тот, кто слаб и неуверен в себе, кто чувствует за собой грешки. Перикл был неподкупен — об этом знала вся Эллада. Перикл, жесткий в достижении цели, к поверженному противнику испытывал жалость и сострадание, и это его благородство не могли не оценить даже те, кто ненавидел его люто и беспощадно. Да, он хотел, чтобы Афинская держава, девизом которой он мысленно сделал оракул Аполлона — «Перечекань монету!»,[159]стала образцом для всей Греции, и она таковой стала — на зависть соседям-недоброжелателям, угрюмо следящим, как сюда стекаются лучшие умы эллинского мира.

Нет, Перикл не заправлял, а управлял — умно, осторожно, дальновидно своим народом. И не боялся ему противоречить, а порой и одергивать, если тот бывал ослеплен, по-ослиному упрям и поддавался дешевым посулам кучки авантюристов, проходимцев или просто мерзавцев. Как стратег, Перикл был наделен властью повелевать. И он повелевал, но все-таки больше любил советовать — народному собранию, всем афинянам, и советы его были на вес золота. Не потому даже, что редко кто в Афинах мог сравниться с ним в красноречии — гораздо важнее для Олимпийца была мысль, питающая красноречие. Частых выступлений он избегал: не воробей ведь, который постоянно чирикает, и не соловей, что услаждает слух. Он говорил лишь тогда, когда это было необходимо.

Итак, сегодня Пникс станет свидетелем того, кто одержит верх — короткий дорический хитон, обычное, весьма непритязательное одеяние рядовых афинян, или короткий спартанский трибон вкупе с хламидой, отделанной золотом и пурпуром — облачаясь в эти наряды, высокородные афиняне как бы стремились подчеркнуть, что они бесстрашно симпатизируют Спарте.

Желающих высказаться обнаружилось много: как записные демагоги, так и не очень-то искушенные ораторы. Впрочем, охотники тут же пойти войной на лакедемонян заметно превосходили числом тех, кто ратовал за отмену санкций против Мегары, усматривая в них главную угрозу миру. Внимая ораторам, собравшиеся то и дело обращали свои взоры на Перикла, пытаясь разгадать, что сейчас делается в душе у первого стратега Афин, хотя, впрочем, и ведали, что сие бесполезно: Олимпиец никогда не выдавал своих чувств. Все знали, что последнее слово — за ним, как и то, что он блистательно воспользуется этим преимуществом. Последняя гирька, как правило, перетягивает чашу весов. И момент, которого ждал каждый пришедший на Пникс, наступил. Перикл величаво поднял руку, но в его призывном жесте не было никакой необходимости: и без того тотчас запала тишина.

— Я всегда держусь, афиняне, такого мнения, — совершенно спокойно начал говорить первый стратег, — что не следует уступать пелопоннесцам, хотя и знаю, что люди с большим воодушевлением принимают решение воевать, чем на деле ведут войну, и меняют свое настроение с переменой военного счастья.

Лакедемоняне уже давно открыто замышляют против нас недоброе, а теперь — особенно. Хотя они и согласились улаживать взаимные притязания третейским судом и признали, что обе стороны должны сохранять свои владения, но сами никогда не обращались к третейскому суду и не принимали наших предложений передать спор в суд. Они предпочитали решать споры силой оружия, нежели путем переговоров. И вот ныне они выступают уже не с жалобами, как прежде, а с повелениями. Действительно, они приказывают нам снять осаду Потидеи, признать независимость Эгины и отменить мегарское постановление. И, наконец, прибывшие и присутствующие здесь послы даже объявляют, что мы сверх того должны еще признать и независимость эллинов. Не думайте, что война начнется из-за мелочей, если мы не отменим мегарского постановления. Именно это они чаще всего и выставляют доводом и постоянно твердят: отмените мегарское постановление, и войны не будет. Пусть вас не тревожит мысль, что вы начали войну из-за пустяков. Ведь эти пустяки предоставляют вам удобный случай проявить и испытать свою силу и решимость. Если вы уступите лакедемонянам в этом пункте, то они тотчас же потребуют новых, еще больших уступок, полагая, что вы и на этот раз также уступите из страха. Если же вы решительно отвергнете их требования, то ясно докажете, что с вами следует обращаться как с равными.[160]

И сторонники Перикла, и его враги были само внимание. Ни несогласных криков, ни ядовитых реплик, ни гула возмущения или одобрения, каковые обычно сопровождали речи других ораторов, на сей раз не раздавалось. Лишь спартанский посол Агесандр что-то шепнул на ухо Рамфию.

Перикл не взывал к чувствам афинян. Он точными, логически безупречными мазками рисовал перед ними картину того, во что выльется открытое противостояние со Спартой. Да, у пелопоннесцев лучшее в Элладе сухопутное войско. Преимущество же Афин — в ее многочисленном флоте, в высочайшем искусстве мореходства, которым с наскоку овладеть нельзя. Если лакедемоняне вторгнутся в Аттику, взамен они получат морскую экспедицию вдоль берегов Пелопоннеса с опустошением прилегающих земель, что для такой бедной страны, как Спарта, у коей государственная казна пуста, обернется крахом. А Аттика не ограничивается собственно материковой Аттикой, к ней еще относятся и острова, куда врагу, не имеющему кораблей, ни за что не добраться. Война всегда требует немалых денег, а их у Афин более чем достаточно. Афиняне готовы допустить мегарян на свой рынок, предоставить им гавани лишь в том случае, если Спарта сделает такой же жест по отношению к афинянам и их союзникам, коих она сейчас нещадно изгоняет из своих пределов. Пусть с таким ответом, если собрание не возражает, послы и уезжают домой. А последняя возможность избежать войны — третейский суд. Но, к великому сожалению, лакедемоняне о нем и слышать не хотят.

— Войны мы не начнем, но в случае нападения будем защищаться, — заявил Перикл, слегка прищурив крупные голубые глаза. — Это — справедливый и достойный нашего города ответ. И чем охотнее мы примем вызов, тем менее яростным будет нападение врагов. Помните, что там, где величайшие опасности, там и величайшие почести для города и для каждого отдельного гражданина. Наши отцы выдержали натиск мидян (хотя и начали войну, не обладая столь великим средствами нашей державы, как мы, и им даже пришлось бросить свое имущество), и изгнанием Варвара, и тем, что возвысили нашу державу до ее теперешнего величия, они обязаны более своей мудрости, чем слепому счастью, и более своей моральной стойкости, чем материальной силе. Мы должны быть достойны наших предков и всеми силами противостоять врагам, с тем чтобы передать потомству нашу державу не менее великой и могущественной.[161]