— Что, интересно, сейчас поделывает в далеком Лампсаке наш несравненный Анаксагор? И жив ли он?

— Да, мудрая Аспасия, «Разум» жив. Я не успел сказать тебе, что еще весной навестил его, — ответил один из незнакомцев. — Тогда я еще не ведал, что мне посчастливится побывать в Афинах и посетить твой дом. Он часто вспоминает тебя с Периклом и, несомненно, знай он о моем приезде сюда, передал бы вам привет. Анаксагор по-прежнему занят «семенами» вещей. Открытое им ранее он теперь расширяет и углубляет. Вселенский ум — «нус» ответствен за беспрестанные вихри, благодаря которым одни «спермата»[165]соединяются с другими в строго предписанных пропорциях, а потом снова разлучаются. Это вечное движение — основа всего не только на земле, но и на солнце, на луне.

— Я взял от Анаксагора безмерно много, — заметил Сократ, по-простецки, как ремесленник, утирая растопыренной короткопалой пятерней пот со лба. — Он интересен и самобытен, он, без преувеличения, велик. И все же я чем дальше, чем больше отдаляюсь от него. В самом предмете исследования. Как Селена пробуждает, хочет он того или нет, лунатика и затем ведет его неведомо куда по узкой и скользкой тропе или гибельно-опасному карнизу здания, так и меня влечет и засасывает с головой омут души человеческой. Убежден, если каждый познает самого себя, в мире многое изменится к лучшему. Добродетель появляется лишь тогда, когда человек, разобравшись в самом себе, получает в награду, как земледелец отделенные от плевел злаки, знание, что скрывается за добром, а что таит в себе зло. Я вижу себя повивальной бабкой истины, а придти к ней можно лишь через тысячу сомнений.

— Скажу лишь одно — я, дорогой Сократ, заинтригован твоими рассуждениями, — произнес неожиданно вышедший из тьмы Перикл, который с улыбкой оглядел всех присутствующих. — Простите, что я выскочил сейчас, как бог из машины,[166]и считайте: я с самого начала слышал то, о чем здесь говорили. Рад, что услышал весточку о моем друге Анаксагоре.

— Стратон из Милета, ритор, — отрекомендовался тот, который навещал изгнанного философа. — А это, — он кивнул на второго незнакомца, — Аристон из Элиды, поэт и мыслитель. День сей, о, справедливейший из справедливых, станет для нас незабываемым. Ведь мы воочию зрим и тебя, о коем столько наслышаны, и блистательную Аспасию.

— Продолжим, однако, прерванную беседу, — обворожительно улыбнулась Аспасия и устремила на Сократа умные лукавые глаза. — Правда ведь, что твоя мать Фенарета была повитухой?

— Совершенно верно, — подтвердил тот. — Как и то, что родитель мой Софрониск из Алопеки, всю жизнь имел дело с камнем. Да, мать моя приняла сотни, если не тысячи, новорожденных.

— Значит, ты унаследовал ее ремесло. Только новорожденным для тебя остается один и тот же младенец — истина. Разум и душа являют ее на свет еще с большими муками, нежели женщина исторгает из лона свое дитя. Мне рассказывали, Сократ, что в последнее время ты очень сдружился с Еврипидом. Неспроста, думаю. Еврипид, как и ты, любит покопаться в потемках человеческой души. Разве «Медея» тому не подтверждение?

Новую трагедию Еврипида только что поставил театр, и теперь о ней говорил весь город. Одни хвалили, другие хулили. Последних, впрочем, было больше.

— Твои слова мне хочется воспринять как похвалу, любезная Аспасия, — угрюмовато сказал трагик. — Достопочтенному Софоклу нельзя отказать в наблюдательности: он счел долгом однажды заметить, что он показывает людей такими, какими они должны быть, а я их изображаю такими, какие они есть. По справедливости, нужно, видимо, и то, и другое. Хотя я все же считаю, что героев у нас — раз-два и обчелся, гораздо больше на земле людей обыкновенных. Впрочем, они, и я разделяю это мнение Протагора, есть мера всех вещей. Полностью отказаться от мифов я еще не отваживаюсь. Но земные люди, которые страдают, ненавидят, завидуют, мстят, жертвуют собой ради друзей или общего блага, мне более интересны, чем герои или даже…боги.

— Ты, верно, и здесь следуешь Протагору из Абдеры, который по поводу богов не побоялся выразиться так: «Я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и жизнь человеческая коротка», — сказал гость-философ Аристон.

Перикл в душе усмехнулся — в какой-то мере эта реплика перекликалась с его недавними раздумьями о небожителях. Но как бы там Протагор не сомневался, а божество человеку необходимо, как дню — солнце, а луна — ночи.

— Еврипид в «Медее» прекрасно угадал мои мысли, — чуть кокетничая, обратилась к трагику Аспасия, и тот, сумрачный, замкнутый, весь в себе, оживился, как это всегда происходит с мужчиной, которому делает комплимент необычайно умная и необычайно красивая женщина. — Устами чужестранки Медеи взывают, кажется, все свободнорожденные афинянки, которым тесно, душно и скучно в стенах гинекея. Если не возражаешь, дорогой Еврипид, я процитирую тебя: «Нас, женщин, нет несчастней. За мужей мы платим, и не дешево. А купишь — так он тебе хозяин, а не раб; И первого второе горе больше. И главное — берешь ведь наобум: Порочен он иль честен, как узнаешь? А между тем уйди — тебе ж позор, И удалить супруга ты не смеешь…» Уже за одни эти строчки, о, Еврипид, благодарные согражданки должны заказать твой бюст, который украсит центральную площадь Афин.

— Благодарю за столь высокую похвалу, несравненная Аспасия, — ответствовал поэт, на лице которого впервые, как лучик солнца посреди пасмурного дня, заиграла улыбка. — Я, знаешь ли, привык больше к хуле в свой адрес! Афиняне злословят, что самое большее, на что я способен, это написать три строчки в день.

— Старо как мир, — заметил милетянин Стратон. — Бралась свинья Афину поучать… Подобный вздор, Еврипид, ты должен пропускать мимо ушей, не замечая их так, как и крики торговцев на рынке. Софокл не уступает в славе Эсхилу, а ты — Софоклу.

Склонив перед Стратоном голову в знак благодарности, Еврипид устремил потом свои печальные глаза человека, привыкшего к одиночеству, на Перикла:

— Моя скромная персона недостойна такого внимания к себе. Мы чересчур увлеклись ерундой и забыли спросить у Олимпийца, что же сегодня решило народное собрание.

— Я как раз об этом помнила все время, — возразила Аспасия. — Но ждала, когда Перикл сам сочтет нужным сказать что-либо на сей счет.

— А мне и без того ясно: народное собрание решило так, как решил сам Перикл, — запальчиво сказал Алкивиад. — Разве когда-нибудь получалось по-иному? Афинам нужна война! Афинам следует наказать Спарту! Я пью этот кубок до дна — за нашу победу, в которой нисколечко не сомневаюсь!

Алкивиад был столь напорист и категоричен, что Перикл, подняв брови, пристально, даже очень пристально посмотрел на него. «Его речами в совсем, наверное, недалеком будущем народ будет восторгаться, — подумал Перикл. — Потому что он очень умен. Но над его речами будут и потешаться. Мальчик картавит и шепелявит. Но это еще не самый большой его порок. Он чересчур жесток, чересчур, даже через край, честолюбив и себялюбив, а себялюбцы никогда не думают о других. Народ для Алкивиада — быдло. А демократия — пустой звук. Как он мне тогда лихо посоветовал, что я едва не потерял дар речи? Вот, вспомнил. Я тогда готовил отчет народному собранию, а Алкивиад, заглянув через мое плечо, без зазрения совести воскликнул: «Не лучше ли, Перикл, подумать о том, как бы вовсе не давать афинянам отчета?» О, Алкивиад, что тебе сулит будущее и что ты сам сулишь Афинам, а то и всей Элладе?»