Зато однажды я услышала, что «глаза напротив» могут быть «чайного цвета» – и долго повторяла про себя эту фразу, впервые осознавая страшную силу поэзии. Вот только фамилия у певца была отвратительная – Ободзинский. Собачья какая-то. Очень хотелось как-нибудь его переименовать. Но как это сделать на практике, я так и не придумала – поэтому просто, густо-густо исчеркав пластинку, вымарала фамилию черным шариком. За что, помнится, была сурово наказана.

С самого раннего детства я считалась способной – главным образом потому, что быстро запоминала стихотворения. Класса до шестого я этим тихо наслаждалась. Потом вдруг остро захотелось доказать всем, что на самом деле я еще способнее, чем они думали. И услышав, к примеру, как мама, обсуждая с подругой роман из очередного толстого журнала, говорит: «Содержание – чепуха, но написано прекрасно», я приходила в школу и на уроке литературы бодренько так заявляла: «Содержание – чепуха, но написано прекрасно.» Про роман Александра Фадеева «Молодая гвардия».

Все часы в нашем доме почему-то всегда показывали разное время. «Главное, – говорила мама, – уметь организовать ближайшие минуты. Если это удается, то часы потом складываются сами собой…»

«Говорыть Кыйив, – сообщало настенное радио. – Пьятнадцять годын, пьятнадцять хвылын…» – «Все правильно, – глубокомысленно рассуждала я. – Годыны могут погодить, а хвылины, явные родственницы украинских хвыль, то есть русских волн, действительно должны волновать…» Еще я любила всевозможные совпадения – например, заметить на улице чумазый грузовик с номером, читавшимся как дата моего рождения; или на чужом балконе в другом конце города случайно обнаружить проветривающийся ковер, точно такой же, как у нас, при чем ковер не из тех, что продаются в центральном универмаге, а вещь с историей, попавшую в наш дом силою каких-то особенных обстоятельств. Совпадения всегда рассматривались как знаки удачи или исполнения желаний. Желания мелкие сменяли друг друга, как картинки в детском калейдоскопе, который можно было купить в магазине «Культтовары» за тридцать семь копеек. Масштабно же хотелось стать умной. Потом захотелось стать еще и красивой – исключительно для того, чтобы провоцировать достойные пересказа события, ну как в книгах, которые читались без разбора и счета.

Потом реальность на глазах развинтилась, классики постарели, я успела закончить университет, на случайной улице встретила человека и какое-то время после этой встречи жила ровно двумя абсолютно равными по силе чувствами. Чувство первое считывалось так: какое счастье, что я шла именно по этой улице именно в этот момент! Чувство второе, закрепляясь в том же пространстве и том же мгновении, повергало меня в глубочайшее отчаяние. Устав от этого маятника, в один прекрасный день я поняла, что даже если бы меня не было в тот момент на той улице, в следующий момент и на следующей улице этот человек все равно бы меня нашел. Сделав это открытие, я незамедлительно отправилась в Дом книги, купила толстый журнал, вернулась домой и улеглась на диван. Издание, кстати, заметно похудело за истекшее кровью десятилетие… А еще через год-другой все часы в моем доме вдруг сами собой начали показывать разное время. Я написала об этом незатейливый рассказ и отправила маме. «По содержанию – чепуха, но написано прекрасно», – сказала мама и заплакала…

Моя нынешняя квартира раньше принадлежала хохлам, уехавшим доживать пенсию на самостийную родину. «Я ж тоби тут вышэнку посадыв», – проникновенно говорил мне перед отъездом бывший хозяин, загрузив в машину все, что удалось отвинтить, включая внутренние двери и оконные ручки. А под моим окном действительно растет цыганистого вида дикая вишня. Цветет она скромнее, чем дерево моего детства, но зато в непременной дворовой питерской луже плавает упавшее туда с неба облако, сильно облагораживая собою общую картину.

Самым первым предметом, поселившимся в передней памяти Бори Кляймана, была латунная ручка на входной двери их калининградской квартиры. Ему тогда было чуть больше трех лет, он возвращался домой вместе с родителями, мама открывала замок, и в это мгновение прямо перед его глазами неожиданно вспыхнуло маленькое солнце. От удивления он сделал шаг назад – сияние исчезло. Вернулся на прежнее место – и ручка снова превратилась в небольшое пламя. Родители вошли в квартиру, а Боря еще долго оставался на лестнице и все ходил вокруг двери, рассматривая переливчатую игру луча и тени на желтом металле. Еще он помнил, что громко кричал, когда отец попытался затащить его домой, оторвав от этой горячей на вид и прохладной на ощупь штуковины. И что в конце концов ему показали такую же ручку, но только уже внутри квартиры, и он ненадолго притих, знакомясь с ней, но потом почувствовал себя обманутым и несчастным, потому что эта ручка только притворялась волшебной, но гореть не умела – сколько бы он вокруг нее ни ходил.

А за наружной ручкой Боря с тех пор следил самым пристальным образом и уже через год точно знал, что ярче всего она блестит летом, когда в потолке открыт лаз на чердак, и оттуда сквозь треугольное голубиное окошко падает на вздыхающий темно-рыжий дощатый пол подъезда рассеянный солнечный луч.

В шесть лет он решил, что ручка состоит в близком родстве с маминым обручальным кольцом, у них даже узор из царапинок был похож – как узор на его собственных и маминых ладонях. Только у колечка линии были помельче – так же, как черточки на его руке были тоньше, чем на маминой.

В третьем классе школы, возвращаясь как-то домой в крайне удрученном расположении духа, вызванном тройкой по математике, Боря сделал заключение, что ручка похожа на знак параграфа – хоть и витиеватая, в локонах, но очень строгая. А однажды бабушка сообщила ему, что по национальности Кляйманы немцы, и пару вечеров Боря провел, сравнивая их жизнь с жизнью семейства Димки Зайцева, его одноклассника, жившего на первом этаже. Вспоминал фразы, улетавшие иногда из их квартир к соседям сквозь открытые окна. Музыку их праздников – мамины пластинки, неровно кружившие на проигрывателе с красивым названием «Ригонда» и извлекавшие скучные, в общем, звуки, которые, переходя друг в друга, поскрипывали, как песок на берегу прохладного моря, – и пугающе громкие, раскатистые песни про коней и атаманов, доносившиеся с первого этажа… Поразмышляв об особенностях национальных характеров, Боря сделал вывод, что ручка скорее немка, чем русская. Вывод, впрочем, вовсе не противоречил истине – их двухэтажный, на шесть квартир, домик строили еще кенигсбергские мастера, а отец утверждал даже, что охристого цвета черепицу на крыше выкладывал собственноручно прадед Бориса Отто – в свое время самый известный в городе кровельщик.

Тайная жизнь латунной ручки не давала Борису покоя. Всякий раз загораясь от солнечного луча, как от спички, ручка словно заговорщицки ему подмигивала, предлагая не входить в собственную квартиру, а переместиться на много десятилетий назад, увидеть, как по зеленой улочке его высокий суховатый прадед, одетый в воскресный костюм, направляется к строгой церкви с острой колокольней, по пути церемонно приветствуя знакомых и удовлетворенно узнавая дома, крыши которых он сам покрывал черепцей – античной, голландской или татарской кладкой, а еще рисунком «бобровый хвост» или «монах с монашкой»…