— Тебя могут… убить, — Рилла чувствовала отвращение к самой себе, произнося эти слова… она знала, что говорить так — проявление слабости и трусости… но она совсем потеряла присутствие духа после страшного напряжения этого вечера.

— Неспешен или скор ее приход,

А все ж в конце одна лишь смерть нас ждет[68],

процитировал Уолтер. — Не смерти я боюсь… я давно говорил тебе об этом. Может оказаться так, что человек платит чересчур высокую цену просто за жизнь, сестренка. В этой войне так много мерзости… я должен пойти и помочь очистить от нее мир. Я иду сражаться за красоту жизни, Рилла-моя-Рилла… это мой долг. Возможно, есть более высокий долг… но мой долг таков. Это мой долг перед жизнью и перед Канадой, и я должен исполнить его. Рилла, в этот вечер я впервые с того дня, как Джем ушел на фронт, вновь обрел самоуважение. Теперь я мог бы написать стихотворение, — засмеялся Уолтер. — А ведь я был не в состоянии написать ни строчки с прошлого августа. В этот вечер я полон вдохновения. Сестренка, будь стойкой… ты держалась так мужественно, когда провожала Джема.

— Это… другое, — Рилле приходилось делать паузу после каждого слова, чтобы подавить рвущиеся из груди рыдания. — Я люблю Джема… конечно… но, когда он… ушел… мы думали, что… война… скоро кончится… а ты… для меня всё, Уолтер.

— Ты должна быть мужественной, чтобы помочь мне, Рилла-моя-Рилла. Я сегодня возбужден… опьянен восторгом победы над самим собой… но не избежать и других моментов, когда все будет иначе… тогда мне понадобится твоя поддержка.

— Когда… ты… уезжаешь? — Она должна была сразу узнать худшее.

— Еще неделю пробуду здесь… затем мы поедем в Кингспорт, в учебный лагерь. Я предполагаю, что нас отправят в Европу в середине июля… но точно еще не знаем.

Неделя… всего лишь еще одна неделя с Уолтером! Слишком юная и неопытная, она не представляла, как сможет жить дальше.

Когда они вошли в ворота Инглсайда, Уолтер остановился в тени старых сосен и привлек к себе Риллу.

— Рилла-моя-Рилла, в Бельгии и Фландрии были такие же милые и невинные девушки, как ты. Ты… даже ты… знаешь, какова была их участь. Мы должны сделать все, чтобы такое никогда, пока существует этот мир, не смогло повториться. Ты ведь поможешь мне?

— Я постараюсь, Уолтер, — сказала она. — О, я обещаю, что постараюсь.

И когда она прильнула к нему и уткнулась лицом в его плечо, ей уже было ясно, что все решено. Там и тогда она смирилась с этим. Он должен уйти на войну… ее прекрасный Уолтер с его прекрасной душой, мечтами, идеалами. И она всегда знала, что рано или поздно это случится. Она видела, что эта разлука приближается… приближается… приближается… как видят черную тень тучи, набегающую на солнечный луг, быстро и неотвратимо. Ей было мучительно тяжело, но вместе с тем в глубине души она испытывала странное чувство облегчения: прошла та чуть заметная боль, в существовании которой она не желала признаваться самой себе. Теперь никто… никто не сможет сказать, будто Уолтер уклоняется от военной службы.

В ту ночь Рилла не спала. Вероятно, не спал и никто другой в Инглсайде, кроме Джимса. Тело растет медленно и постоянно, но душа растет стремительно и скачками. Она может достичь своего полного развития за один час. С той ночи душа Риллы Блайт была уже душой женщины — она обрела способность к глубоким переживаниям, силу и стойкость.

Когда пришел горький рассвет, Рилла поднялась с постели и подошла к окну. Перед ним росла большая яблоня, громадный пышный конус из розовых соцветий. Уолтер посадил ее много лет назад, когда был маленьким мальчиком. Над Долиной Радуг тянулась гряда облаков, о которую, как о берег, разбивались небольшие волны первого света утренней зари. Над этой грядой сияла далекой, холодной красотой одинокая звезда, все еще медлившая на небе. Почему в этом мире весенней прелести приходится так терзаться сердцам?

В следующую минуту Рилла почувствовала себя в чьих-то спасительных, ласковых объятиях. Это была мама… бледная, с огромными глазами.

— О, мама, как тебе удается выносить эту боль? — воскликнула Рилла.

— Рилла, дорогая, я еще несколько дней назад поняла, что Уолтер собирается записаться добровольцем. Так что у меня было время, чтобы… взбунтоваться, а потом постепенно смириться с неизбежным. Мы должны отпустить его. Это Зов более могучий и настойчивый, чем зов нашей любви… Уолтер откликнулся на него. Мы не должны делать еще тяжелее приносимую им жертву.

— Мы приносим большую жертву, чем он, — горячо воскликнула Рилла. — Наши мальчики жертвуют только собой. Мы жертвуем ими.

Прежде чем миссис Блайт успела ответить, в комнату заглянула Сюзан, никогда не обременявшая себя такими излишествами этикета, как стук в дверь. Глаза у нее были подозрительно красными, но она лишь сказала:

— Я могу принести вам завтрак сюда, миссис докторша, дорогая.

— Нет-нет, Сюзан. Мы все сейчас спустимся к столу. Вы знаете… что Уолтер записался добровольцем?

— Да, миссис докторша, дорогая. Мне вчера вечером доктор сказал. Я полагаю, что у Всевышнего свои причины допускать такое. Мы должны покориться и надеяться на лучшее, ведь все в жизни имеет свою хорошую сторону. Военная служба, возможно, хотя бы излечит его от увлечения стихоплетством, — Сюзан продолжала считать, что поэты и бродяги одним миром мазаны, — а это уже кое-что. Но, слава Богу, — пробормотала она чуть тише, — что Ширли еще слишком мал…

— Разве это не то же самое, как если бы вы благодарили Бога за то, что сыну какой-то другой женщины приходится идти воевать вместо Ширли? — спросил доктор, остановившись на пороге.

— Нет, не то же, доктор, дорогой, — сказала Сюзан с вызовом, взяв на руки Джимса, который открыл свои большие темные глаза и протянул к ней из колыбели свои пухлые ручки. — Не приписывайте мне слов, которые я никогда и не подумала бы произнести. Я простая женщина и не могу спорить с вами, но я не благодарю Бога за то, что кому-то приходится идти воевать. Я только знаю, что, похоже, кто-то непременно должен идти на фронт, если мы не хотим, чтобы нас всех сделали подданными кайзера. А теперь, погоревав и высказавшись, я соберусь с духом и, если не могу выглядеть вполне довольной, постараюсь выглядеть настолько довольной, насколько смогу, — заключила она, а затем, выставив в стороны костлявые локти и заботливо прижимая к себе Джимса, направилась вниз, в столовую.

— Немцы снова захватили Перемышль[69], — с безнадежностью в голосе сказала Сюзан, поднимая глаза от газеты, которую читала, — и теперь, я полагаю, нам придется снова употреблять его прежнее варварское название. Кузина София была здесь, когда пришла сегодняшняя почта, и, едва лишь услышала эту новость, издала вздох, который исходил из самых глубин ее желудка, миссис докторша, дорогая, а затем простонала: «Ах, я не сомневаюсь, что скоро они захватят Петроград». А я сказала ей: «У меня не настолько обширные познания в географии, как мне хотелось бы, но мне представляется, что от Перемышля до Петрограда довольно далеко». Тогда кузина София снова вздохнула и простонала: «Я разочаровалась в великом князе Николае»[70]. — «Постарайся, чтобы он об этом не узнал, — сказала я. — Он, вероятно, очень расстроился бы, а у него и без того сейчас полно неприятностей». Но сколько ни вкладывай сарказма в свои слова, подбодрить кузину Софию невозможно, миссис докторша, дорогая. Она вздохнула в третий раз и простонала: «Но русские стремительно отступают», а я сказала: «Ну и что из того? Им есть куда отступать, разве не так?» Но все равно, миссис докторша, дорогая, хоть я никогда и не признаюсь в этом кузине Софии, положение на восточном фронте мне не нравится.