Покосился Егор на присмиревшего петуха – и померещилось ему, будто слеза из глаза выкатилась у того. То ли слеза действительно, то ли солнце так в зрачке расширенном сыграло? «Вот, падла», – выругался Егор. Сорвал на ходу сушившуюся на верёвке портянку и обмотал ею птице голову. Колотится куриное сердце, добавь ему чуть мочи – вырвется. Крепче стискивает жертву Егор.

Сел на чурку, петуха на колени переложил и обдумал всё ещё на раз. «А тут хошь думай, хошь задумайся», – сказал так, встал резко и, пристроив петуха, тюкнул топориком. Портянка свалилась. Петух – с надломленной, как стебель, шеей, с головой, поникшей, как цветок после заморозка, – сорвался с чурки и понёсся по ограде, размахивая крыльями и разбрасывая пух.

Марс привстал на все четыре лапы, облизнулся, но помогать хозяину не рискнул.

Курица оставила свой пост и подалась, кандыбая, в дикий бурьян, затянувший завозню.

Измаявшись, запыхавшись, но изловив-таки петуха, распалившийся Егор положил его снова на чурку – и махнул топором изо всех теперь сил: оп-пля!

Голова птицы осталась на чурке, а туловище её взлетело и – случаю, привычке, чуду ли благодаря – уселось на слегу. Из горла полилась на землю струйка крови.

Тут уж и Марс, возбуждённый её запахом, не выдержал, подскочил и стал лаять, задрав морду, прыгая, давясь слюной и кромсая зубами столб, что опорой под слегою. «Облай, облай, дурья твоя башка, – сказал Егор.-A-то в тайгу-то умахнёт. Ума-то нет, дак тут вот хошь, в ограде, на готовое позарься».

Сказал Егор так, наговорил ещё много худого и про самого Марса и про всю его родню, пошёл после к амбару.

Вернулся оттуда Егор со щербатыми граблями и сдёрнул петуха со слеги, или то, что от него осталось.

Марс, ощерившись и вздыбив загривок, кинулся было, но получил в бок сапогом вовремя, охнул, заскулил и, втиснув хвост под брюхо между лапами, убрался под крыльцо, откуда заискрились дьявольски его растравленные зенки.

«Вот и сиди там, гамнюк, и не высовывайся лучше, если вон топором по рёбрам схлопотать не шибко хочешь… по добру-то по-хорошему», – сказал Егор, подобрал убоину и пошёл с ней в дом.

Ощипав в избе над лукошком и содрав, чтобы не палить, с петуха кожу, Егор сунул его, выпотрошив, в чугунок, налил воды, бросил соли и поставил чугунок в русскую печь, но растоплять пока её не стал. Подумал: «Потом уж, вечером… недолго». Помыв руки, Егор вытер их об штаны и подошёл к столу.

Сел Егор за стол и снова задумался. А задуматься ему было над чем: там, под столом, за его ножкой, ночевала со вчерашнего бутылка винца «Южное», и винца в бутылке той было на треть, а на треть той трети была муть – осадок хлопьями. Поставил Егор бутылку на стол перед собой, рассеял на ней взгляд и принялся размышлять. Размышлял Егор вслух и таким вот образом:

– Пензия позавчерась, значит, была, от пензии десять рублёв уже осталось, а два рубля потрачено на это. Еслив я это выпью – ни там и ни сям. Еслив не пить – скиснет совсем % и вовсе выльешь. А за неё ведь деньги плочены. Да и не малые. Хочешь не хочешь, а пить надо. А еслив я это выпью, то ни там и ни сям, а не пить еслив, то скиснет, а уж киснет, дак только вылить, куда его – уксус не потре-блям – не китайцы, а зачем выливать, еслив за неё деньги такие уплочены, а деньги уплочены такие, значит, и пить надо, нечего пялиться на неё за так-то просто, а еслив я эту кислятину выпью, то… – и умолк Егор, уставши размышлять, а минуты через три-четыре остановил на этикетке винной взор – и снова начал:

– …то ни там и ни сям… Пойду-ка лучше я схожу к фашисту, плесну ему с полстаканчишка, проглотит фриц – и заусит его, ну а тогда, быть может, чё-нибудь да и получится? А не получится – а скажет, мол, что занят шибко, распивать ему, мол, некогда, дак и жалеть тут не о чём: один хрен, что самому эту кислятину выпить – ни там и ни сям, что с нацистом разделить.

Спустился Егор с горки, на другую взобрался и предстал перед аккуратненьким домиком Мецлера Ивана Карловича. Взялся Егор за покрашенные, гладко обструганные прежде штакетины палисадника, в окно слепое с улицы уставился и крикнул:

– Хозяин!

В черёмухе и на малине, что в палисаднике, пчёлы нудят, на тропинке возле дома в пыли куры справные вошкаются, в тени у забора две жирные свиньи вальтом расположились, друг дружку угощая сдобными ветрами, одни лишь уши и хвосты у них живые, туши бездвижные – сомлели свиньи. Где-то поблизости безумолку трещит сорока – на яйца мецлеровских кур зарится – не иначе. «И молодчина!» – похвалил сороку мысленно Егор.

Время идёт, Егор нервничает, а хозяина в окне так и не видно.

«Куда же запропастилась морда эта эсэсовская?» – думает Егор и кричит громче, чем в первый раз:

– Хозя-а-а-а-ин-н!!

В глубине глухого, сплошь тёсом крытого двора твёрдо хлопнула калитка, послышались гулкие шаги по деревянному настилу, лязгнула щеколда, ворота мягко распахнулись, и из полумрака добротных построек на вызолоченную солнцем улицу вышел красноликий, крупноносый, тугощёкий и седовласый Иван Карлович.

– О-о, – говорит Иван Карлович. – Егор! Ну, здравствуй, здравствуй.

– Здорово, Карлыч, – говорит Егор. – Передохни малёхо – то в трудах всё. Посидим чуток, немного покалякам, а то давно чё-то не виделись… Нельзя же только всё работать, парень… В лес-то не убежит, а убежит, дак и… и шут бы с ей… С неё и кони-то – те дохнут.

– Давай посидим, – соглашается Иван Карлович. – Оно и правда, что давно уже не виделись, чуть ли не с майских самых… так, пожалуй?

– Да и, поди, что так оно и есть, – говорит Егор.

– А кони-то и так, и без работы, Егор, дохнут, – говорит Иван Карлович. – В Чалбышевой вон десять штук в один день, как сговорились будто, сдохли.

– Все дохнут, – говорит Егор. – Тут хошь сговаривайся, хошь нет… Камень разве – тот – и не родится, дак и не дохнет… Но он и – камень.

– Умно, – говорит Иван Карлович.

Прошли они – Иван Карлович впереди, Егор следом – в палисадник и сели под черёмухой на белую скамеечку, густо усыпанную черёмуховым цветом, словно скатёркою застеленную.

– Хорошо у тебя здесь, – говорит Егор, – не жарко. Как в Крыму, – говорит Егор. И думает: «А хрен бы знал, как там, в Крыму-то в этом, я ведь там сроду не бывал… Но чем лучше скажу, – думает Егор, – тем и верней, может, получится?»

– Ну, в Крыму, конечно, не в Крыму. Крым есть Крым – место, Егор, правительственное. Но всё равно неплохо, это точно, – говорит польщённый Иван Карлович. – Тут на днях с края приезжали, кино для телевизора у меня в палисаднике снимали. Многосерийная картина будет. Скоро, обещали, что покажут. Как пойдёт, я позову тебя. Переживательное вроде очень. Правда, теперь не знаю, какую программу включать. Ванька же в отпуск приезжал, весь отпуск с телевизором провозился, сделал восенадцать программ. Куда нам столько, говорю. Смотри, отец, теперь, что душа, мол, пожелает. И Новосибирск берёт, и Кемерово, и Барнаул, и Иркутск, и Омск, и Исленьск, и Берлин, и смутно-смутно так, как сквозь разбавленное сильно молоко, китайское что-то. Китайцев-то я по наружности да по мундирам узнаю, а другие передачи – там всё не на русском и не на немецком – так только, глаза пота-ращишь, но чудно-о-о… чудно, конечно… такое безобразие покажут иногда – Эльза плюётся и уходит.