Вспомнилось это, и передёрнулся всем телом Михаил Трофимович.

Кто-то из мужиков дотянулся шестом и спихнул с его головы кепку. Кепка плюхнулась в воду, покружилась, как пчела в танце, и стала медленно отплывать.

Светом ослеплённый, щуря глаза и ничего не видя, Михаил Трофимович повернул голову к мосту лицом и крикнул:

– Витька, сбегай до кривуна, поймай её! – а тихо уже так добавил: – Ею где и водички зачерпнуть, чтобы попить, дак и удобно – кружки с собой таскать не надо – плотная, – и совсем уж шёпотом: – И память вроде как она мне… Колькина… здесь у кого-то он её и приобрёл.

Обвыкнув глазами, Михаил Трофимович поглядывал на народ и рассеянно слушал разговоры. Женщины ругались на мужиков, заставляя их что-нибудь придумать – не стоять же так, катая шарики в карманах, и не пялиться, как на диковинку, не сидеть же тут Нордету до ночи. Мужики негромко отвечали им, что, дескать, нужен бульдозер, а бульдозер, как на грех, на ремонте, простых тракторов потребуется не менее трёх, это уж точно, мол. Можно, конечно, говорили мужики, нырнуть, шкворень вытащить и отцепить грейдер от трактора, а потом верёвкой, но не вытащишь такую ведь махину, да, к тому же, и колёса, мол, песком замыло, да и шкворень там могло перекосить. Ну и мужики пошли, отчитывали женщины их, вы что, мол, уже и плавать-то у нас разучились или холодной воды испугались? – дескать, попробовать-то хоть да можно. Вот и попробуйте, плывите сами, перепирались мужики, два дурака, мол, будут каждый день в речку брыкаться, а мы оттуда вызволяй их. Ну, а, мол, с лодки-то? – ведь лодки-то ещё, мол, есть, не все, поди, погнили. Лодки-то, конечно, есть, ну а с лодки-то чё? – руками с лодки не дотянешься – вон, дескать, голова же только у него наруже.

Нордетиха, сидящая в окружении Нордетят и сочувствующих ей женщин, ни на кого уже с надеждой не смотрела, тихо плакала и без конца повторяла, обращаясь к стриженому затылку мужа: «Скворешник, пьяница несчастный… я же всегда тебе твердила: оберегайся сглазу и воды… Скворушка, Скворушка окаянный».

И мало кто видел, как юноша передавал девушке в красной мохеровой кофточке часы, рубашку и брюки, а когда он спустился с моста в реку и поплыл в сторону заключённого в ней Нордета, по берегам Пески пронёсся мощный народный возглас: «О-о-о-ох!!» – так, что загудел козьепуповский чистейший воздух.

– Нет, рыжий, – говорил вертевшемуся возле него юноше Михаил Трофимович спокойно, но еле владея посиневшими губами. – Тут, хлопец, водолаз нужён. Без водолаза здесь ты ни шиша не сделаешь. Или кусачки, парень, охрененные. Там в шесть же жил… и за станину… на совесть, если как всегда.

И немного позже, выбравшись на мост, стуча от холода зубами и объясняя народу, как там и что, юноша брал из рук девушки одежду и спешно, путаясь в ней, в одежде, мокрым, липким телом, натягивал её на себя.

Суки, поглазеть собрались. Глазейте, денег не беру. Вас бы сюда – я посмотрел бы. Тракторов найти не могут. Гады. Гады. Вороны. Чмо поганое. Разгалделись, как над падалью. Сами бы скопом вытащили уж давно… одними языками… Трактор, трактор, я – грейдер… Коля, мальчишка ты недоношенный. Вмерзал бы он, этот лес, к такой-то маме. Мало его на дне-то тут потоплено да там, в лесу-то, посгноёно.

А на мосту уже негде было и камню упасть. Люди толпились и по берегам. Из Правощёкино, как предположил Михаил Трофимович, здесь были почти все, кто ещё мог самостоятельно перемещаться, а тех, кто не мог, привезли на мотоциклах внуки или правнуки. Был здесь и Левощёкин Евсевий Гордеич, был тут и тёзка его из Правощёкино. Маячил тут и левощёкинский Вася-дурачок. Подошла сюда и Катька-дурочка из Правощёкино, чей домишко маленький стоит недалеко от доротдела, домишко, в который иногда, захватив полученных в магазине на сдачу конфет, тёмным вечером забредал и Михаил Трофимович, чтобы допеть там грустный вариант своей песни. Вася никому не мешал – сидел, словно рыбак, на самом яру, болтал ногами и, пуская с подбородка длинную слюню, жевал с хлебом кем-то подаренный милосердно ему солёный огурец. А Катька – та подступала тихо к каждому, дёргала за рукав, пристально вглядывалась в глаза и, указывая на Васю, говорила: «Сел на пенёк, съел пирожок – и Васька не чешись, так или нет?» Люди не обращали на неё внимания – привыкли.

С яра, запыхавшись, сбежала Левощёкина Александра Ефимовна. Сначала, растолкав столпившихся на берегу и взглянув на неподвижную голову Михаила Трофимовича, она шёпотом спросила у стоявшей ближе всех к ней женщины, живой, мол, нет ли, и, узнав, что живой, дала себе волю:

– А у нас-то чё, в Левощёкино, девки! В Щучку же с моста машина брякнулась. Чё же это за такое-то?! Чё ж за бряканье на нашу голову свалилось? Будто накликал кто. Да чё, ведь пьют же не стихают. Мастер ихий, доротделовский, Октябрин-то, или ка его там… шофёр – молоденький совсем мальчишка, ну и тутошний – Тарас-то Правощёкин, Анкудиныч, а не Палыч. Кто из его родных-то есть тут или нет ли? Сказать бы надо. Только колёса-то и видно. Все, слава тебе Господи, живы, только поросёнок утоп, не выплыл. Тарас поросёнка в городе купил, а эти на машине по дороге где-то с поросёнком-то его и подобрали. Знал бы, говорит, дак и не сел. Но по пословице-то: где упадёшь-то, бы знатьё, там и соломки подложил бы. Ну и… ага, они без этого-то дела где же… как же они, куда без водочки-то, нет, они без водки и до ветру-то не выскочут. Мой тоже еле тёпленький в тайгу уплёлся – послала мох надрать для окон… А тут, болтают, нет ли, медведь ещё бродит. Ну и… перед мостом-то там колдобина. Они в колдобину-то ать. А поросёнок – тот на руль. И – в реку. Перил там, на мосту, и отродясь как будто не бывало, дак чё, махина-то такая…

– Поросёнок, девка, в реку?

– Да пошто поросёнок-то!.. Тот – на руль, машина – в реку.

– Да ты чё!

– Да я ничё. Оттуда только что. Генка на мотоциклишке отторкал. Туда спалкали и сюда успели вот.

– Всё хоть, Лександра, слава Богу? Живы?

– Да ты глуха, девка, ли чё ли?! Живы, живы, сколь тростить-то… Поросёнок только, говорю, утоп. А Тарас и плавать не умет, дак до сих пор на колесе так и сидит там.

– А чё сидит-то?

– Да ты пошто така-то, а! Плавать же, говорят ей, не умет, дак и сидит вот.

– Ну хоть беги, девки, туда…

– Час-то уж… погоди, ещё и тут вот…

– Дак не пойму я, а, Лександра, кто за рулём-то ехал – человек иль поросёнок?

– Ну и беда, девка, с тобой…

Земля, Земля, я-Космос… Коля, беги. Прыгай, салага. Ещё малость. Давай, давай, хлопец! Давай! И бежит Коля. В одной руке его топор, другая – в сторону. И тесёмочки шапки-ушанки вверх-вниз, вверх-вниз. И под ногами Михаила Трофимовича хрустит подмороженная трава, грудь Михаила Трофимовича распирает студёный воздух, и скользят его кирзовые сапоги по глине… Ну, ещё, ещё немного, ну, чуть-чуть, ну, трошки, вот, вот… вот… ах, мать твою!.. Ну, снова начни, хлопец, снова. И бревно, другое, третье… помни, где как. Не оглядывайся на меня и не скалься. И бежит снова Коля, оглядываясь и улыбаясь Нордету: привет соседу, мол. Не скалься, щенок, ты же не на лагерной сцене, а жизнь не частушка – заново не пропоёшь. Третье бревно, четвёртое… Ну, не будь же горшком… Пятое, шестое… Седьмое… Ох, дур-р-рак-к!