– Может быть, – опасливо отвечаю я.

В конце концов, что я могу знать? Возможно, папа и вправду где-то там, наверху, сидит на огромном облаке.

– А что, если он упадет? – боязливо спрашивает Анна. – Мама, что будет, если дедуля упадет?

– Он будет крепко держаться за облачко, да, мама? – произносит Тесса, и обе они смотрят на меня с надеждой в глазах, абсолютно уверенные, что я знаю ответ. Потому что я мамочка, которая знает все на свете.

Из глаз уже готовы хлынуть горячие слезы. Хотела бы я в действительности быть такой, какой они меня видят. Хотела бы и вправду знать все на свете. Через сколько лет они поймут, что мамочка вовсе не знает ответов на все вопросы? Что всех ответов не может знать никто? Смотрю на их пытливые личики и не могу даже вынести мысли о том, что однажды мои девочки узнают обо всем том дерьме, что происходит в мире, и им придется с этим разбираться самим. Меня может не быть рядом, чтобы помочь им.

– Все хорошо, Сильви? – спрашивает Дэн, внезапно появившийся из гостиной. Видит, что я смотрю на фотографию папы, и понимает сразу, о чем я думаю. Папины фотографии всегда топят меня в болоте собственной боли.

Если честно, загнать меня в это болото может все, что угодно.

– Все отлично, – натягиваю на лицо радостную улыбку. – Итак, девочки, с какой вкуснятинкой вы хотите блинчиков?

Отвлечь девочек необходимо; не хочу, чтобы Тесса лепетала о дедуле и облаках перед моей мамой.

– Кленовый сироп!

– А я хочу с шоколадной пастой!

Анна и Тесса пулями ринулись на кухню, позабыв о дедушке. Следую за Дэном на кухню, мама уже тоже вышла из гостиной и идет чуть ли не бок о бок с Дэном. Настроение само собой начинает улучшаться. Похоже, у игры «Удиви меня» оказался неожиданный (и довольно приятный) побочный эффект – Дэн и моя мама наконец-то опять хорошо общаются. То, как они стояли в гостиной, так близко друг к другу, говорили с такой прямолинейностью и открытостью, какой я не замечала за ними даже раньше.

Выходит, они все-таки ладят друг с другом. В каком-то смысле. Просто…

Я уже говорила, что Дэн «пружинится» всякий раз, когда речь заходит о моем отце. Говорила, что Дэн немного занозист по поводу его денег и… прочего. Может, Дэн наконец перестал так напрягаться из-за этого? Может, Дэн изменил свое отношение?

Или не изменил. К концу обеда на лице Дэна застыло его обычное колючее выражение глаз (какое бывает всегда, когда он в гостях у моей мамы), а все потому, что мама узнала о змее и начала подтрунивать над Дэном. Я вижу его попытки отвечать вежливо и с улыбкой на ее подковырки, так что не виню его (почти). У мамы в привычке выбирать какую-нибудь тему для шутки и обмусоливать ее часами, пока не надоест. Поймала себя на том, что едва не встала на сторону змеюки (едва!).

– Я всегда хотела себе любимого питомца, когда была маленькой, – рассказываю я девочкам, чтобы хоть как-то прекратить эти шутки. – Не змею, конечно. Котенка.

– Котеночка! – восторженно вздыхает Тесса.

– Твоя рептилия наверняка бы съела котенка, – все не унимается мама. – Ты этим кормишь змею, Дэн? Живыми котятами?

– Вовсе нет. – Дэн пытается говорить ровным голосом. – Это совсем не так.

– Какой вздор, мама, – хмурюсь я. Как бы мама своими шуточками не напугала девчат. – Бабушка шутит, девочки, – поворачиваюсь я к малышкам. – Змеи не едят котят! В любом случае, – продолжаю я, – завести домашнее животное мне не разрешали. Братьев и сестер у меня не было, так что… Попробуйте угадайте? Я придумала себе воображаемую подружку. Ее звали Линн.

Я никогда не рассказывала девочкам о моей воображаемой подруге. Не знаю почему.

Нет, конечно, я знаю. Потому что мои родители заставляли меня стыдиться этого. Стыдиться собственного воображения. До сих пор не представляю, где я нашла мужество, чтобы сейчас просто так заговорить об этом перед мамой.

Я часто размышляю о своем детстве, особенно сейчас, когда у меня уже есть свои дети. Отчетливо помню, что родители мои совсем не одобряли ту форму, в которую вылилось мое детское одиночество. Они были замечательными, самыми лучшими родителями, но в одном они ошиблись.

Я понимаю, что времена тогда были другие. Люди были менее открытыми. И папа с мамой восприняли мою игру вполне себе традиционно: если ребенок слышит голоса в голове, он, должно быть, психически нездоров. Но воображаемые друзья – совершенно нормальное и здоровое явление для детей (я гуглила, много раз, на самом деле).

Им не стоило так резко порицать мое поведение. Каждый раз, когда я упоминала Линн, лицо мамы превращалось в страдальческую маску (как в греческих трагедиях), папа же смотрел на маму с таким негодованием, будто это полностью ее вина. Воздух сразу же становился тяжелым и удушливым, словно напичканным химикатами. Это было ужасно.

Больше я не рассказывала им про Линн, но подругу свою не бросила. Наоборот, такое отношение моих родителей к ней заставляло меня лишь сильнее тянуться к ней. Наделять ее лучшими качествами. Боготворить ее. Иногда я чувствовала себя виноватой, что до сих пор держусь за нее. Иногда я чувствовала себя бунтаркой, когда шла против желаний родителей. Но ужасное чувство стыда не покидало меня никогда. Мне тридцать два, но до сих пор, когда произношу имя «Линн» вслух, я боюсь, что меня вновь застыдят.

Однажды я проснулась с мыслями (или воспоминаниями?) о Линн. Я словно вновь слышала ее заливистый прозрачный смех, слышала, как она напевает Kumbaya[30], песню, которую я когда-то любила.

– Ты когда-нибудь разговаривала с ней по-настоящему? – хлопает глазками Тесса.

– Нет, только в своей голове, – улыбаюсь я ей. – Я выдумала ее, потому что чувствовала себя немного одинокой. Это нормально. У многих детей есть воображаемые друзья, – подчеркнуто добавляю я, – а когда дети становятся старше, они им больше не нужны.

Последнее замечание всколыхнуло какие-то эмоции в маме, но она делает вид, что ничего не слышала. Как это в ее духе.

Я пообещала себе, что однажды я выскажу все это маме. «Вы хоть представляете, что я чувствовала себя униженной? – скажу я ей. – Что было не так? Вы думали, я схожу с ума или что?» Слова уже готовы, они все в моей голове… Только у меня кишка тонка произнести это вслух. Как я уже говорила, я не сильна в спорах, особенно после папиной кончины. Семейный челнок и без того качает по бурным волнам, незачем опрокидывать его.

Естественно, мама проигнорировала весь этот разговор и теперь сама меняет тему.

– Посмотри, что я нашла на днях, – говорит она и щелкает пультом; через несколько секунд в настенном телевизоре появляется изображение папы. Я узнаю эту семейную хронику: это день моего шестнадцатилетия, папа встал, чтобы произнести тост.

– Сто лет это не видела, – выдыхаю я, и мы все молча устремляем наши взоры на экран. Бархатный папин голос разносится эхом по всему танцевальному залу клуба-ресторана Hurlingham (на записи это отлично слышно), где и проходила моя вечеринка. Папа в сером смокинге, мамино платье сияет серебристыми блестками, а я в ярко-красном коктейльном платьице. Уже не припомню, сколько выходных мы с мамой проторчали в магазинах, чтобы отыскать мне на праздник платье, о котором я мечтала все шестнадцать лет. (Смотрю видео и осознаю, что сидело оно на мне просто ужасно. Но мне было шестнадцать. Что я понимала?)