– Мадам?

Она в испуге оборачивается на голос, раздавшийся посреди огромного холла. Зажигается свеча, и она видит Отто, сидящего на стуле.

– Что вы тут делаете? – спрашивает она.

– Решил проверить, все ли в порядке с вашей птицей, – следует ответ. – Вы не посадили ее обратно в клетку.

– С Пибо все в порядке. Он привык летать по дому.

Нелла умолкает. Впервые, если не считать ее второго дня после приезда, они оказались наедине. Она съеживается при мысли, что его имя вписано в дневник Марин. Ее странное поведение в его присутствии наверняка не проходит незамеченным.

– Не стоит выходить в столь поздний час, – говорит он. – Уже пробило десять.

– Как-нибудь не пропаду, – отвечает она. И тут же задумывается: а вдруг?

– Лучше не выходить, тем более одной. Темно. И холод собачий.

– В Ассенделфте еще темнее. Здесь, по крайней мере, на мостах горят фонари. Так что я не боюсь.

Он криво усмехается.

– Зато я за вас боюсь.

Он опускает глаза после столь откровенного признания.

– Можете пойти со мной, если хотите.

Его взгляд скользит вверх по лестнице, по перилам. Кажется, он задумался.

– Хочу, – говорит он, и она слышит, как у нее в грудной клетке застучало сердце.

Отто на секунду скрывается в чулане и выходит с великолепным парчовым пальто Йохана. Нелла наблюдает за тем, как он просовывает свои ручищи сначала в один рукав, потом в другой.

Они выходят на крыльцо, Отто хлопает дверью.

– Тише вы, – выговаривает ему Нелла. У нее есть все основания полагать, что в этом доме, где круглые сутки что-то происходит, она не единственная не спит по ночам.

– Зачем вы идете на Калверстраат в такой поздний час? – спрашивает Отто, прижимая воротник пальто.

Нелла медлит с ответом.

– Мне надо кое с кем поговорить.

– В десять вечера?

– Марин дала мне «Список Смита». Там есть человек, с которым мне надо переговорить. Это связано с подарком моего мужа. Я пытаюсь привести шкап в надлежащий вид.

Отто молчит, кутаясь в пальто, которое ему немного мало – кисти рук вылезают из обшлагов, – но оно ему идет.

– Я рад, что вы оправились… после того дня, – неожиданно говорит он.

– Оправилась, да. – Она думает о том, чего могла лишиться, но не отдала.

– Вы уж его простите. Он не хотел вас…

– Да, – перебивает она. – Корнелия со мной уже об этом говорила. И Марин тоже.

Обсуждать эту тему с ним – нет уж, увольте. Есть куда более интересные предметы, чем конфуз Йохана. Надо смотреть вперед. Молчание Отто она расценивает как признак понимания.

Туман сгущается, а с ним наваливается темнота, как он и обещал. Почти не светятся окна, горят лишь отдельные фонари. Они движутся почти наугад, рискуя свалиться в канал. Как хорошо, что он вызвался ее проводить.

– Вы хотя бы иногда вспоминаете Порто-Ново? – спрашивает Нелла, еще не забыв риторические вопросы на географической карте в спальне у золовки. «Погода? Еда? Бог?» Вот чем заняты мысли голландцев. А чем заняты его мысли? Ей хочется поговорить с ним о тайной сахарной голове и о сахарных плантациях на Суринаме, но дальше Порто-Ново ее смелость пока не простирается.

Отто вскидывает подбородок, почти как Марин.

– Я его толком-то и не помню, – говорит он. Но можно ли верить ему на слово? Он всматривается в темноту и вдруг признается: – В такие ночи даже не верится, что когда-то в моей жизни были песчаный пляж, жара и пальмы.

Она мысленно прокручивает последнее слово, произнесенное звучно, с раскатом. Ей трудно себе представить пальму. Кажется, это дерево с раскинутыми руками, такими открытыми, просящими, умоляющими. Не столько даже тропическое, сколько терзающее глаз.

Чувствуя себя неуютно, они молча идут мимо грозных, затаившихся домов с редко освещенными окнами. Нелла вспоминает свое первое утро – она спускается по лестнице и слышит, как Марин пересказывает Отто свой сон про селедки и сокрушается, что она не Иосиф. Нелла воскрешает в памяти сюжет из Ветхого Завета, как Иосиф толковал сны и как в нем нуждались фараон и жена Потифара. Они выделяли его среди прочих, но при этом испытывали к нему неприязнь. Так он стал жертвой своего дара.

– А вам такое снится? – спрашивает она.

Он спотыкается и не отвечает.

– Я вот своих снов не запоминаю, – говорит она, пытаясь как-то сгладить ситуацию.

– Это хорошо. Значит, крепко спите.

Если вдуматься, то все наоборот. Сон ее неглубок, поэтому по ночам она слышит шаги и любой шепот. Разве что ей это снится, а кажется, что все происходит наяву.

– А вы хорошо спите? – спрашивает она.

– Что?

– В этом доме вам хорошо спится?

– Еще бы. Я слишком устаю за день.

Похоже, здесь все страшно устают.

Дойдя до Калверстраат, она просит его поискать глазами вывеску со знаком солнца. Возбуждение растет, мысли завертелись вокруг миниатюриста. Отто задирает голову, высматривая все вывески вдоль длинной улицы. Туман сгустился, и за влажной пеленой различимы скользящие мимо тени.

А ухо улавливает звук шаркающих шагов… и шорох одежд… как будто затаившиеся духи только и ждут ложного движения с ее стороны. Она сжимает руку Отто, и у того деревенеют пальцы, но она не ослабляет хватку, и рукав Йоханового пальто нежно трется о ее запястье.

Так, рука в руке, испытывая волнение от этой близости, она идет рядом с ним сквозь густой туман, ступая почти наугад.

– Вон! – вскрикивает Отто.

Впереди, пробиваясь сквозь туман, фонарь над входом бросает тусклое пятно на мостовую. Они идут на этот свет, как завороженные: зрачки сузились, тела движутся сами, словно намагниченные. И вот уже они могут разглядеть оштукатуренный диск на доме миниатюриста, сияющее солнце на кирпичной кладке. Беглая вязь вокруг диска («Для человека все – игрушка») излучает особое сияние. Но этого мало, еще светятся четыре окна, до самой крыши, заливая Калверстраат своим теплом. Вот только на Неллу почему-то веет холодом, как это было в каком-то другом месте, а в каком – уже и не вспомнить.

Они озираются – вокруг ни души.

– Ловкач, – шепотом говорит Отто, и его голос выдает тайный страх. – Свечи и зеркала. Кому нужно столько света в такой поздний час?

Она подходит к парадной двери, чувствуя, как холод пробирает ее до костей, уже неотличимых от узкой дверной колотушки. Сквозь щели пробиваются красные сполохи, образуя своего рода нимб.

– Там что, пожар? – пугается Отто. Кажется, что его лицо из расплавленного золота. С таким же успехом они могли стоять под полуденным солнцем.