— Послушай, — сказал я. — Ээ… Ты ведь знаешь, что Нед с Элис переезжают в Аризону?

— Да, конечно. Конечно знаю. Мне кажется, это правильно. Они с пятьдесят третьего года все никак не переедут.

— Угу. Ну вот, и раз они уезжают, я тоже подумал, а я… в смысле, а я-то что здесь делаю. Кстати, «Лунный свет» закрыли, слыхал?

— Нет. Господи, я уж лет десять как о нем не вспоминал. Ты туда ходил?

— Нет. Мы когда-то вместе ходили. Под кайфом. Помнишь?

— Такое не забывается. Я полвечера надевал коньки, а катался минуты две.

— Ну вот. Теперь там «Мидас мафлер».[22]

— Ого!

— Джон!

— Да?

— Я тебя не очень напрягу, если приеду в Нью-Йорк? В смысле, я бы мог пожить у тебя немного? Пока не найду чего-нибудь типа работы и квартиры.

Он ответил не сразу. Я различал звон миль и едва слышное теньканье голосов, наполняющих пространство между нами. Наконец он сказал:

— Ты действительно хочешь переехать в Нью-Йорк?

— Да. Действительно хочу. Я уверен.

— Это жесткий город, Бобби. На прошлой неделе тут убили одного прямо возле нашего дома. Расчлененный труп рассовали по четырем мусорным бакам.

— Да, я понимаю, что это не Кливленд, — сказал я. — Я знаю. Но, Джонни, мне здесь больше невмоготу. Понимаешь, я сделал уже, наверное, миллион пирожных.

Опять провисла пауза. Потом он сказал:

— Если ты вправду хочешь попытать счастья в Нью-Йорке, ты, конечно, можешь остановиться у меня. Естественно. Думаю, я смогу обеспечить твою безопасность.

Я поехал поездом, потому что, во-первых, это было дешевле, а во-вторых, мне хотелось почувствовать расстояние. Всю дорогу я не отрываясь смотрел в окно с сосредоточенностью человека, читающего книгу.

Джонатан встретил меня на вокзале. На нем была черная футболка, черные джинсы и тяжелые черные башмаки с тусклым лакричным блеском. Можно было поспорить, что он будет одет самым непредсказуемым образом.

Мы обнялись, и он поцеловал меня в щеку — быстрый, сухой поцелуй. Мы вышли на улицу. Когда я увидел, как он ловит такси, я понял, что между нами действительно образовалась пропасть. В том, как, сойдя на мостовую, он вскинул вверх правую руку, сквозило величавое достоинство генерала. Причем неподдельное. Сам я держался как бедный родственник.

На заднем сиденье такси Джонатан ущипнул меня за руку.

— Даже не верится, что ты и вправду приехал, — сказал он.

— Мне самому не верится. Я специально поехал на поезде. Если бы я не увидел, как мы проехали Пенсильванию, не поверил бы. То есть если б я просто сошел с самолета, я решил бы, что это, ну, что-то вроде галлюцинации.

— Так оно и есть. Этот город — твой сон, — отозвался он. И больше до самого дома мы не сказали друг другу ни слова.

Такси ползло по вечернему Нью-Йорку. До этого я был тут всего один раз, много лет назад, когда Джонатан еще учился в университете. Мне было интересно, но, так сказать, отвлеченно. Этот город не имел ко мне отношения, точнее, имел, но самое косвенное, вроде автострады или авианосца. Я вел себя, как нормальный турист. Осматривал памятники, гулял по Гринич-Виллидж, посидел с Джонатаном и его друзьями в баре, где умер знаменитый поэт. Мне было вполне комфортно исполнять эту незначительную роль заезжего гостя и приятно осознавать, что вот я нахожусь в таком удивительном месте и что у меня есть свой уютный, замечательный дом, куда я скоро вернусь.

Теперь я приехал сюда жить. Теперь все было совсем иначе.

Нью-Йорк кипел. Это было первое, что бросилось мне в глаза. Казалось, он состоит из каких-то особенных взволнованных молекул; все дрожало и переливалось, постоянно меняя очертания. Свет, идущий от зданий и улиц, был интенсивнее того, что лился с неба, — глаз улавливал лишь отдельные фрагменты. Кливленд открывался совсем по-другому — более крупными кусками, там вы могли разглядеть стенд для объявлений, облако, вяз, стоящий на собственной густой тени. А за первые десять минут моего пребывания в Нью-Йорке я успел заметить лишь промелькнувшую красную соломенную шляпку, стайку голубей, тусклую неоновую рекламу с надписью «Лола». Все остальное представляло собой один большой взрыв, город ежесекундно разлетался на кусочки.

Когда мы подъехали к дому Джонатана, возбуждение немного спало и предметы обрели чуть более внятные очертания. Джонатан жил в коричневом доме на узкой коричневой улице. Если Кливленд был преимущественно серым — известняк и гранит, то Нью-Йорк — коричневым: весь ржавчина, подтаявший шоколад и тот неопределенно-песочный цвет, в какой обычно красят школьные коридоры.

— Вот, — сказал Джонатан. — «Щупальца тарантула».

— Твой дом, — сказал я, как будто без меня он этого не знал.

— Точно. Я тебя предупреждал. Заходи. Внутри он немного лучше.

Лестница тонула в зеленоватом аквариумном полумраке. На каждой площадке гудела сиротливая флюоресцентная панель. Я нес чемодан и рюкзак. Джонатан тащил мой второй чемодан. В свою новую жизнь я взял не много вещей. Оба чемодана были набиты пластинками. В рюкзаке лежала одежда, причем — это было уже ясно — такая, какой здесь никто не носит. Я почувствовал себя студентом по обмену.

— Я живу на шестом этаже, — сказал Джонатан. — Мужайся.

И начал подниматься; я двинулся за ним. На лестнице пахло жареным мясом. В болотном сумраке кружилась медленная испанская музыка. Пока мы взбирались с этажа на этаж, я смотрел, как мой старый голубой чемодан — одолженный у Элис «Америкэн туристер» — трется о джинсовое бедро Джонатана. Даже мой чемодан выглядел тут как-то неуместно — слишком уж он был печальный и какой-то дряхло-невинный, как старая дева.

Наконец мы поднялись на шестой этаж, и Джонатан, отперев три замка, открыл металлическую дверь.

— Та-да, — прогудел он, когда дверь с тяжелым стоном отворилась.

— Твоя квартира, — сказал я. Я почему-то продолжал сообщать ему, что происходит.

— А с сегодняшнего дня и твоя, — ответил он. Отвесив поклон, он пригласил меня войти.

То, что я увидел, действительно разительно отличалось от подводных сумерек, окутывающих холл и лестницу. С порога вы попадали прямо в ярко-рыжую, цвета цветочного горшка гостиную, в которой стоял диван, покрытый леопардовой шкурой, и висела гигантская картина: синяя обнаженная женщина в экстатическом порыве тянется к чему-то, оставшемуся за верхним краем холста. Комната была наполнена солнцем, льющимся сквозь зарешеченные окна, взятые в скобки тяжелых портьер образца пятидесятых годов, с узором из зеленых и красных листьев. Если задернуть такие шторы, солнечный свет погаснет, как будто вы повернули выключатель. Шторы выглядели так же внушительно и функционально, как и железная дверь.