В этот момент я вздрогнул от женского крика: «Здравствуйте, Бернард!» — и, поглядев по сторонам, увидел молодую особу по имени Сью — она приветливо улыбалась мне глазами; ее сопровождала подруга — Ди. На них были блестящие цельные купальные костюмы и соломенные шляпы, а прочие пляжные принадлежнос­ти они несли в пластиковых пакетах. Я с трудом поднял­ся и познакомил всех троих. Сью сказала, что они идут покупать билеты на морскую прогулку, чтобы полюбо­ваться закатом, и пригласила Шелдрейка и меня присо­единиться. Она заговорщицки подмигнула мне, пока Ди, словно желая отмежеваться от этого предложения, смотрела в сторону. Извинившись, я отказался, но Шелдрейку настоятельно посоветовал согласиться. Не могу сказать, что он очень сопротивлялся. Видимо, ему было так же одиноко, как и мне, но его это огорчало больше.

Съездил сегодня днем в больницу Св. Иосифа навес­тить папу. Когда я вошел в палату, больничный священ­ник как раз причащал его. Получилось неловко. Я мял­ся у двери, прикидывая, смогли выйти незамеченным, но папа меня увидел и сказал что-то священнику, кото­рый улыбнулся и знаком попросил подойти. Это был нестарый полноватый мужчина с короткой стрижкой и в сутане поверх серой рубашки священника и чер­ных брюк. Скучающий подросток в джинсах и крос­совках сопровождал его в качестве служки. Странно было наблюдать, как они совершают хорошо знако­мые мне действия, я словно видел себя в предыдущем воплощении (почему это в последние дни я так часто ощущаю себя призраком?). Папа закрыл глаза и в тра­диционной манере вытянул язык для получения облат­ки[44]. У него так и не вошло в привычку установленное после Второго Ватиканского собора[45]правило прини­мать ее в руку — он с презрением отзывался об этом как о непочтительной протестантской уловке.

Опустив крышку дароносицы, священник поло­жил руку ему на голову и начал вслух молиться о его выздоровлении. Я узнал фирменный знак «божьего дара». Застигнутый врасплох, отец замотал головой, как испуганная лошадь, но священник крепко прижал его голову к подушке и продолжил молитву. Я пода­вил искушение улыбнуться при виде папиной расте­рянности. Закончив, священник повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я помолиться. Я покачал головой. Тогда настал папин черед сардонически улыбнуться.

Священник представился как отец Люк Макфи. Он сказал, что замещает одного из постоянных священ­ников, который уехал в Калифорнию на курсы, и что это большая привилегия, потому что больные, судя по всему, ценят причастие намного больше, чем прихо­жане во время обычной воскресной мессы. Я пробор­мотал подобающий ответ, но, вероятно, не слишком убежденно, или убедительно, так как он внимательно на меня посмотрел, как офицер в форме — на штатско­го, подозреваемого в дезертирстве.

Потом я поехал в «Гейзер» проведать Урсулу. Вдаваться в подробности об интернатах я не стал — просто ска­зал, что они не подходят и что завтра съезжу еще в два. Урсула с тревогой спросила о папе. Видимо, она пыта­лась до этого поговорить с ним по телефону, и кто-то в Св. Иосифе сказал ей, что его нет. Она оставила сооб­щение, но он не перезвонил. Я объяснил, что у него нет личного телефона, но она возразила, что они принес­ли бы, если бы он попросил. Она досадовала, что нахо­дится всего в нескольких милях от своего брата — «так близко и так далеко... нам бы с ним хотя бы погово­рить». Я сказал, что папа никогда особенно не любил этот способ общения, что вполне понятно, потому что все долгие годы, пока он работал, его уши терзали те­лефонные звонки. Но он ни словом не обмолвился мне о том, что получил от Урсулы сообщение.

Она позавидовала, когда я рассказал, что папа при­частился. Сказала, что в «Гейзер» католический священ­ник приезжает раз в год по обещанию, но ее страховка оформлена на «Гейзер». Я выразил уверенность, что отец Люк навестит ее, но придется смириться с тем, что над ней будут читать молитву. Она ответила, что ей не очень-то нравятся подобные манипуляции, которые она называет религией Билли Грэма[46]. «Но видимо, это проникает и в католическую церковь. Когда несколько лет назад я снова стала ходить к мессе, то с трудом узна­ла службу. Она очень напоминала концерт. В алтаре толпилась куча мальчишек с тамбуринами и гитарами, они пели веселые песни наподобие песен у костра, а не добрые старые гимны, которые я помню, — «Душа мое­го Спасителя» и «Сладостное божественное причас­тие». И месса шла по-английски, а не на латыни, и в ал­таре читала из «Апостола»[47] женщина, а священник, слу­жа мессу, стоял лицом к людям — я была сильно обескуражена, глядя, как он жует гостию. В детстве, ког­да я была в монастыре, нас учили не касаться облатки зубами. Нужно было сложить ее языком и проглотить».

Старое суеверие, успокоил я Урсулу, его изъяли из приготовления к первому причастию много лет назад. Я коротко изложил современную теологию причас­тия: важность совместной трапезы в еврейской культу­ре, место «агапе», или вечери любви, в жизни ранних христиан, ошибочная попытка схоластов подкрепить евхаристию[48]аристотелевским логическим обоснова­нием, что привело к доктрине пресуществления и суе­верным представлениям о священной гостии. Я слы­шал, что все больше и больше уподобляюсь лектору из колледжа Св. Иоанна, и видел, что Урсула выражает все возрастающее нетерпение, но почему-то не мог пере­ключиться на более подобающий регистр. Когда я за­кончил, она спросила: «Какое ко всему этому имеют отношение евреи?» Я ответил, что Иисус был евреем. Она сказала: «Полагаю, да, но я как-то никогда не дума­ла о нем как о еврее. На Туринской плащанице он сов­сем не похож на еврея». Я сообщил, что Туринскую плащаницу недавно определили как средневековую подделку. Урсула какое-то время помолчала, потом спросила: «Эта Софи Кнопфльмахер все еще сует нос в мои дела?»

Временами бывает очень трудно любить невежест­венных, предубежденных старых людей, даже если они больны и беспомощны.

Вернулся на квартиру чтобы подготовиться к визиту к Миллерам. К 5.15 я был готов: принял душ, подровнял бороду, переменил рубашку. Подумал, не надеть ли гал­стук, но решил не надевать: слишком жарко. Чтобы убить время, записал события сегодняшнего дня. Сей­час 6.15. Я чувствую себя странно взвинченным, взвол­нованным, полным ожиданий. Почему? Может, пото­му, что никому не сказал про это приглашение — пи папе, ни Урсуле, ни даже миссис Кнопфльмахер, кото­рая только что заглянула ко мне, на этот раз с салатом из тунца, который я с благодарностью принял и убрал в холодильник. У меня такое ощущение, словно я про­гуливаю занятия или, как во время войны, вступаю в связь с женщиной с оккупированной территории. Да, должно быть, дело в этом.