Я мыл после ужина посуду и думал, не заподозрит ли чего Тесса, ведь вестей от меня все не было, и тут зазвонил телефон. Я виновато вздрогнул, чуть не уронив та­релку, которую вытирал. Однако это была не Тесса; это была Иоланда Миллер, снова справлявшаяся о здоро­вье отца. Должно быть, она уловила тревогу в моем го­лосе, потому что поинтересовалась, все ли у меня в по­рядке. Я рассказал о стоящей передо мной дилемме и затем вдруг спросил: «Как вы думаете, нужно ли мне сейчас говорить сестре о несчастном случае? Каково ваше профессиональное мнение?»

«Может ли она чем-нибудь помочь?»

«Нет».

«И вы говорите, что выздоровление идет нормально?»

«Да».

«Тогда я не вижу причин торопиться... если только вы не почувствуете себя от этого лучше».

«А, в том-то все и дело».

Она хмыкнула, соглашаясь, а затем повисло нелов­кое молчание. Я не хотел заканчивать разговор, но не мог придумать, что бы еще сказать, как, видимо, и она. Потом она вдруг решилась: «Я хотела спросить, не хо­тите ли как-нибудь со мной поужинать?»

«Поужинать?» Я повторил это слово, будто никогда его не слышал.

«Вам, должно быть, одиноко по вечерам, когда вы заканчиваете свои больничные обходы...»

«Ну... э... это очень любезно с вашей стороны, но я, право, не знаю...» Мое заикание скрыло жуткую панику. Позже, анализируя свою реакцию, я понял, что это приглашение всколыхнуло болезненные воспомина­ния о Дафне. Наши отношения — наши личные отно­шения — начинались так же. Однажды — тогда она уже несколько недель посещала занятия в доме священни­ка при церкви — Дафна спросила, вставая из-за стола в гостиной и собираясь уходить: «Прилично ли мне пригласить вас как-нибудь на ланч?» — и я засмеялся и ответил: «Конечно, почему нет, большое спасибо». Хо­тя на самом деле это было не совсем прилично, и я не сказал, куда пошел в ту роковую субботу, ни своей эко­номке, ни младшему священнику.

«Как насчет завтра? — спросила Иоланда Миллер. — Мы обычно едим часов в семь». Я с облегчением улыб­нулся, услышав местоимение «мы» и сообразив, что меня приглашают на семейный ужин, а не на интим­ную трапезу à deux[38]. Я поблагодарил и принял пригла­шение.

Воскресенье, 13-е

Сегодня утром я съездил в два самых дешевых частных интерната из списка, который дал мне доктор Джерсон. Там были не очень довольны моим воскресным визитом, но я объяснил, что дело срочное. (Джерсон не задержит Урсулу в «Гейзере» ни на день дольше не­обходимого, и если я к этому времени не подыщу ин­тернат, ей придется вернуться к миссис Джонс или в подобное место.) Оба заведения повергли меня в глубокое уныние — в большее, чем даже при посещении отделений для престарелых в наших государственных больницах, хотя, видит Бог, они бывают достаточно ужасными, — возможно, из-за контраста между внеш­ним и внутренним.

Вы проезжаете внушительные ворота, шины ровно шуршат по ровному гладкому покрытию, оставляете машину на благоустроенной автостоянке и входите в вестибюль — полированное дерево и удобные диваны. Дежурная улыбается, спрашивает ваше имя и предлага­ет присесть. Затем появляется дама, которая знакомит вас с интернатом. В отличие от дежурной, она не так щедра на улыбки и здоровается без показного радушия: она знает, какова обстановка за тщательно запер­тыми двойными дверями в дальнем конце вестибюля.

Первым делом вас оглушает аммиачная вонь мочи. Вы делаете по этому поводу замечание. Дама объясня­ет, что у многих здешних обитателей недержание. Очевидно, многие из них страдают еще и старческим слабоумием. Шаркая, они подходят к дверям своих комнат в пижамах и халатах, таращатся на нас, словно пытаясь вспомнить, кто мы, улыбаются беззубыми рта­ми или о чем-то неразборчиво спрашивают. С подбо­родков у них свисают длинные нити слюны. Некото­рые рассеянно почесывают грудь или промежность. Многие сидят в постели, их руки и ноги слабо подер­гиваются, как у умирающего насекомого, они безраз­лично взирают на происходящее вокруг или спят — с закрытыми глазами и открытым ртом. Кровати стоят близко друг к другу, по две или по четыре в комнате. Стены выкрашены масляной казенной краской — зе­леной и кремовой. Тут есть некое подобие террасы, где стоят стулья с высокими спинками, обтянутые (по вполне понятным причинам) блестящим полиэтиле­ном, сюда приходят посидеть ходячие постояльцы, они читают журналы, смотрят телевизор или просто бессмысленно глядят в пространство. Персонал — в основном цветные женщины в хлопчатобумажных комбинезонах и шлепанцах; они относятся к здешним обитателям снисходительно, предпочитают действо­вать уговорами и, обходя палаты, толкают перед собой по коридорам тележки с лекарствами, как продавцы безалкогольных напитков.

Урсула просто не вынесет таких условий, да у меня даже и в мыслях нет обречь ее на подобное. Но очевид­но, именно здесь заканчивают свои дни старые и боль­ные этого рая, если у них нет родных, способных за ними ухаживать, если они недостаточно богаты, что-бы купить себе достойный уход, или недостаточно бедны, чтобы иметь право на государственное соци­альное обеспечение. Отдел уцененных товаров среди частных интернатов для престарелых. Моя сопровождающая все понимает и не скрывает этого. Выражение ее лица и тон ее голоса говорят мне: если бы мы оба с вами больше преуспели в жизни, я бы не работала в этой дыре, а вы бы не думали о том, чтобы поместить сюда свою тетку. По окончании обхода я благодарю ее и ухожу, из вежливости взяв брошюрку и листок с расценками.

Второй интернат не добавил мне оптимизма, к тому же свободных мест не было в обоих. Трудно поверить, что может быть список ожидающих очереди в столь гнетущее и наводящее уныние место.

Погрузившись в такое же весьма угнетенное и унылое состояние, я вернулся в Вайкики и сел на пляже. Ошиб­ка. Солнце палило немилосердно, и несколько лоскутков тени под пальмами позади пляжа были заняты. От воды шло ослепительное сияние, а по песку было больно идти босиком. Отдыхающие, в большинстве своем, спасались благодаря резиновым шлепанцам с ремешками между пальцами и лежали на соломенных ковриках, хотя, как они могут лежать распластавшись под этим зверским солнцем, для меня непостижимо. Пот струйками стекал по бокам из подмышек, но я не решился снять рубашку, опасаясь солнечных ожогов. Я закатал штанины в традиционно британском ку­рортном стиле и шел некоторое время босиком по кромке прибоя. Вода была теплой и мутной. Волны выносили на зернистый песок обрывки бумаги и пласти­ковый мусор. Нескончаемая процессия людей, пытав­шихся охладиться таким же образом, тащилась в обе стороны вдоль края воды — вне зависимости от возра­ста, комплекции и роста, многие с напитками, моро­женым или хот-догами. Американцы, видимо, любят есть на ходу, как пасущийся скот. Разумеется, большин­ство было в купальных костюмах, которые отнюдь не красили пожилых и тучных. Странно, но молодые мужчины, похоже, отдают предпочтение довольно мешковатым купальным трусам длиной до колена, ко­торые во влажном состоянии облепляют ляжки, при­чиняя неудобство, в то время как купальники молодых женщин элегантны и с высоким вырезом на бедрах. За полчаса мимо меня дважды прошли очень профессио­нального вида служители пляжа, увешанные сумками и мешками: в специальных наушниках они с помощью электронных металлоискателей проверяли песок на предмет погребенных в нем ценностей.