— Нет, мне так рассказали. Очередной молодчик хлопнул меня по плечу (бесцеремонность этих людей воистину безгранична) и спросил за что мне поставили памятник. Я не понял и попросил разъяснений. На что он расхохотался мне в лицо и заявил, что попал в меня Дантес, а памятник поставили мне.

«Вы ошибаетесь, — как мог холоднее указал я наглецу, — и перед вами стоит доказательство обратного, сударь». Он противно загоготал словно гусь и предложил мне «учить матчасть», я не вполне понял что это.

— Вы пользовались успехом.

— Более чем. Кругом постоянно ходило человек десять. Их очень веселило то, что я — Пушкин. Можете думать что угодно, кузен, но это не было приятно. Меня приняли за актёра переодетого мной, вообразите всю комичность положения. Почти у всех в руках были странные прямоугольники, на которых появлялось моё отображение. Представьте — небольшой предмет размером меньше модных ныне портсигаров, на котором возникает картина, совершенная копия того на что наводят этот предмет.

— Простите, не понял.

— Я тоже не понял, говорю лишь что видел сам. На мою просьбу посмотреть одна любезная девица (если закрыть глаза на её вид и манеры) ответила согласием. Это прибор созданный мастерами, немцами. Он создаёт изображение невероятной точности, недоступной ни одному художнику. Девица, надо отдать должное, оценила моё волнение как искреннее. Предложила сделать фотографию (так называется изображение) со мной у памятника Грибоедову.

— Вашему тёзке?

— Да, ему.

— В вашем сне он удостоен памятника? Любопытно. Вы поэт до мозга костей, дорогой друг. А свой памятник, о котором говорил тот юнец, вы видели?

— Нет, лишь Грибоедову. Я прочёл на нем… дайте воды, кузен. В горле совсем пересохло. Но не зовите слуг.

— Пожалуйста. Может вам стоит дорассказывать эту бесспорно интересную историю после, а сейчас поспать? Вдруг вы увидите ещё что-то не менее интересное в царстве Морфея?

— Нет-нет. Дайте воды и я продолжу.

Отпускать Петра не хотелось. Он не знал, но кроме собственной истории у меня были вопросы к нему самому. Внутренне чувство указывало, что пора их задать. Моё состояние было куда лучше чем я, вероятно, выглядел. Да, усталость придавливала и лежачего, но голова казалась свежей как никогда. Увы, но жадно выпитый стакан воды подействовал словно снотворное. Я почувствовал как засыпаю, старался сопротивляться, но тело не послушалось и я вновь погрузился в сон

Глава 16

Степан. POV. На стройке и возвращение

Пробуждение вышло не из приятных. Поздний обед перешёл в ужин, где меня вновь подвергли испытанию на природную способность соответствовать высокому званию офицера Императорской Армии, которое я провалил. Если кто-нибудь посмеет ещё рассказывать мне о «пьянстве русской деревни» — дам в морду, ей-богу. Пьянство «господ» — вот беда. Никогда здесь не упивался до бесчувственного состояния иначе как с представителями благородного класса. Вот с ними — не раз и не два. Опасные люди. Если можно как-то обобщить столовую культуру эпохи, то я бы выбрал формулу «французское оформление переходящее в монгольское гостеприимство», или ещё каким сходным образом.

Самое печальное, что повторяюсь перед самим собой как пьяница (с господами больше ни-ни, да чтобы я ещё раз повёлся, да никогда…), а замечаю сие не сразу. Тревожный симптом. Дать сто рублей доктору, чтобы он запретил мне пить и бумажку выписал? Не поможет. Врачам здесь не верят. Слушаются, до того уже доросли, но не верят. А вот самим себе — верят, и вера эта непрошибаема. У всякого есть свой рецепт сопротивления болезням, не сложно догадаться, что львиная их доля связана с алкоголем и банными процедурами. В среде помещиков ещё и с охотой. Пожалуешься на недуг пить запрещающий, так залечат ей же, родимой. Логика в данном вопросе бессильна. Объявить, что слово дал не пить? Это можно, это работает. Только кто я таков, чтобы слово давать? Нет, можно… стоит обдумать. Самое плохое — держать придётся, а если понадобится кого подпоить с целью выведать информацию? Пока только наоборот выходит, отчего и злюсь.

Офицеры доблестных саперных войск (или как они тут называются?) подловили меня на «мину», в виде ковша настоящего пунша, о чем любезно предупредили.

— Должен отметить, Степан Афанасиевич, что всякий военный пьёт по-своему. Вы не замечали? Позвольте же вас просветить. Кавалерист никогда не пьёт как офицер пехотный. Кавалерист и атакует и пьёт в галоп! Десять стопок в ряд и рысью марш! Казаки другое дело, эти регулярно не воюют, вот и пьют как придётся… Пехотный офицер пьёт строем, все разом, покамест не свалится кто. Это у них «первая потеря» зовется… Был как-то гостем у господ Суздальского полка, дюжину раз за вечер «в штыки» ходили, пока один из прапорщиков не упал, после полковник объявил «ура» и тут уж кто во что горазд. Артиллерист начинает с калибра малого, потом побольше, и, наконец, доходит «до картечи», это когда «и лошадь свалится». Ну а мы, скромные инженеры, мы пьём по науке. То что вы держите в руках — есть «мина наступательная», поскольку сооружение нами создаваемое — оборонительное. Да здравствует император.

Речь капитана Пальцева завершилась принятием «наступательной мины», отчего я и впрямь почувствовал себя готовым наступать на какие угодно вражеские укрепления.

Нельзя сказать, что я совсем не был готов к подобному, тем более, что испытал некоторое облегчение даруемое зелёным змием. Пофигизм. Одной из самых неприятных особенностей века была и есть бесцеремонность с которой вас разглядывают. Представьте — человек смотрит на вас не отрываясь несколько минут. Взгляд его идёт сверху вниз и снизу вверх, потом ещё и ещё. Он изучает все, вашу обувь, одежду, лицо, руки, волосы. Если ему плохо видно, то не стесняясь надевает очки или монокль. Теперь представьте, что человек не один, их много, и все они разглядывают вас. Такое здесь в порядке вещей, ничуть не неприлично. Новый человек как новый кинофильм в моем прошлом, и если он чем-то интересен… Вас могут тут же начать обсуждать при вас, достаточно вежливо, но без тени смущения. Подразумевается, что таким образом вам помогают завязать и поддерживать разговор.

Мой случай — особенный, но примененый офицерами подход вряд ли отличался от того, каким бы встретили любого гостя, чьё положение не заставляет почтительно молчать. Напрасно мне думалось, будто они окажутся в затруднении о том как ко мне относиться. Приказ вышестоящего начальства послужил своего рода справкой, потому я оказался в положении человека достойного этого самого приказа. Будь на моем месте говорящий бегемот — было бы ровно так же. Есть что-то