Яэль: Я помню всё это так же хорошо, как и ты, Мириам.

Мириам: Если бы Лука Лёве был не просто национал-социалистом, он нашёл бы способ вступить в Сопротивление. Он не прятался бы за чистотой своей крови и имени, пока наш народ забивают, как скот.

Яэль:…

Мириам: Я знаю, что права.

Яэль: Я доверяю ему.

Мириам: Доверяешь. Уверена, что только это?

Яэль:…

Мириам: Не позволяй сердцу затмить голову, Яэль. Может, сейчас Лука Лёве и на твоей стороне, но он сбежит, если представится возможность. Такие, как он, заботятся только о своих интересах. В первую очередь, именно поэтому наш мир оказался в таком плачевном состоянии.

Яэль не спалось. Не из-за боязни кошмаров или отсутствия усталости, а из-за сердца в груди. Того самого, что до сих пор бешено стучало от клейкой, как паутина, близости Луки. Того самого, что трепетало от невероятного знания, что Мириам здесь, жива. Тонуло в крови людей из сна. И не знало, что чувствовать.

Две части Яэль – жизнь и душа – столкнулись в противоборстве.

Во многих отношениях ей было лучше рядом с Мириам. Прочно, безопасно. Третий волк знал её, привязывал Яэль к её ранней версии. Но маленькая девочка из лагеря смерти не соответствовала парню в коричневой куртке. Их разделяли целые миры и года. Смерти и смерти, и смерти.

Она не могла винить Мириам за ненависть к Луке. Сама она тоже с первого взгляда возненавидела Победоносного. (И со второго. И с третьего). Его повязка со свастикой и чванливая, вышколенная военная походка действовали на нервы. Она смотрела на него и видела врага.

Теперь она смотрела на Луку – ожог, лоснящийся на ключице, взгляд синих глаз, скорее вопросительный, чем требовательный – и видела не врага, а парня под маской. Союзника. Друга. Кого-то большего, – шептало в груди покалывающее сердце.

Что теперь?

Теперь Лука боялся.

Как и она.

Яэль лежала без сна, устремив взгляд из кузова грузовика на лес, который не могла видеть. Прошли часы. Дорога стала ровнее – перетекла в асфальтовую. Яэль почувствовала запах Молотова раньше, чем увидела сам город. В воздухе витала война: перечный аромат пороха, едкий – пепла. Поднимался рассвет, но когда Яэль смотрела наверх, она видела лишь беззвёздное выцветшее марево. Дым распространялся по небу, затягивал всё вокруг.

Город появлялся улица за улицей, тусклыми полосами цвета. Яэль представила, как живописно было бы это место, залитое дневным светом и очищенное от дымки войны. Большие дома в стиле барокко, выкрашенные в цвета неба и нарциссов, соседствовали с деревянными купеческими домами. Большая часть окон была разбита, осколки стекла блестели на улицах. Часть самых величественных зданий – тех, у которых на балконах ещё развевались обрывки знамён со свастикой – была сожжена, края дверных проёмов окрасила сажа. Тёмные комки валялись на улицах, лежали неподвижно, всем своим видом крича ТЕЛА.

Советская колонна не встретила в городе никакого сопротивления, только трупы. Когда грузовики въехали на центральную площадь Молотова, Яэль увидела почему. Район окружили подразделения, с которыми было приказано встретиться Пашкову – транспорт, солдаты, даже танки. В центре их кольца были молотовские национал-социалисты. Десятки эсэсовцев в чёрной форме стояли в центре площади – поближе к железной статуе фюрера – заострившиеся подбородки, несгибаемые позы. Несколько сотен безоружных коричневорубашечников собрались в нервные группки. В их рядах был раскол; одни сорвали с форм национал-социалистические эмблемы, заменив свастики и орлов рваной тканью. На других вообще не было формы. Седовласые деды стояли рядом со школьниками и обычными рабочими с мозолистыми руками и обветренными лицами – людьми, чьи кости слишком легко были видны через кожу.

Все пленники смотрели на северный конец площади. Там Яэль увидела тела, сваленные в кучу, не так давно лишившиеся жизни. Офицеры СС с остекленевшими глазами были сложены поверх кучи людей Вермахта. Камни под их безвольными пальцами и ступнями блестели от крови.

Будущий курган костей.

Центральную площадь Молотова разорвала очередь выстрелов. Звуков, сотрясших землю, и небеса, и сердце. Пленные дружно вздрогнули. Лука подскочил, проснувшись. Глаза Мириам распахнулись. Даже Феликс заворочался на носилках.

Яэль смотрела, как к куче тащат новую партию тел, и чувствовала подступающую к горлу тошноту.

Их казнили.

Это неправильно. Яэль снова обратила взгляд на людей без каких-либо знаков. Почему члены Вермахта сорвали национал-социалистические эмблемы со своих форм? С чего бы бедствующему рабочему сражаться плечом к плечу с СС против врага, о приближении которого он даже не знал? И к тому же, как советским войскам удалось так быстро захватить Молотов? Город был немал, и даже в случае внезапного нападения, такое большое сопротивление пришлось бы подавлять, по меньшей мере, несколько дней.

Сопротивление…

Молотов захватили не советские солдаты. Его завоевали собственные люди: партизанские бойцы. Союзники Яэль. Её единственный способ связаться с Хенрикой. Люди, которых сейчас уничтожали…

Очередной залп смерти разрезал площадь, звоном отдаваясь в ушах Яэль.

«ЭТО НЕПРАВИЛЬНО НЕ ДАЙ ИМ УМЕРЕТЬ»

Она вывалилась из грузовика на асфальт, почти не слыша крики за спиной (возмущение «Что ты творишь?» от Мириам, красочную ругань Луки и вопли охранников) и удивлённые восклицания советских солдат при виде девчонки-альбиноса в рядах собственных войск. Яэль проталкивалась мимо чужих плеч и карточных игр, горячих обедов и солдат, распевающих патриотические гимны своих давно погибших стран, прямо к отряду стрелков. Десять мужчин перезаряжали ружья, пока на эшафот выводили очередную партию национал-социалистов. Большинство было из Вермахта, у части не имелось эмблем. Все они были напуганы.

Только у двоих мужчин по краям линии на лицах не было страха, а на теле – коричневых рубашек. С левого края – одинокий офицер СС. Справа стоял высокий мужчина с посеребрёнными сединой волосами. Всё в нём было исхудалым: впалые глаза, протёртые брюки, дрожащий кадык. Засохшая кровь покрывала его перевязанный лоб. Яэль могла поклясться, что он боролся на благо Райнигера.

Как и она – мчалась к отряду стрелков, подняв руки, кашляя между вздохами: «Остановите стрельбу! Вы не можете убивать этих людей! Женевская конвенция…»

Командир отряда, единственный среди них без ружья, повернулся к Яэль. Брови его были цвета лисьего хвоста и подрагивали от злости: «Женевская? Думаешь, эти ублюдки цитировали статьи Конвенции, когда захватывали наши земли? Когда уводили наших родителей, наших братьев и сестёр, супругов и детей в леса и стреляли им в спины?»

Нет. Злость в голосе командира отряда эхом отдавалась в глазах палачей, в сиянии гильз, лежащих у их ног. Яэль слишком хорошо знала это чувство. Так много лет оно было её опорой, её душой. Огнём в костях, жаждой отомстить за всё.