Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна посмотрела на деревянный, цвета темного меда, потолок и увидела маленького кособокого паучка, ползущего по паутине. На счастье, вспомнилось ей. Так говорила бабушка: паук – это на счастье. И еще к письму. Но писем Анна не ждала, кто ей напишет?
Организовано все было четко. Калеганов – мастер логистики, недаром он успешен в бизнесе.
Ольга Васильевна оказалась милейшей дамой ближе к шестидесяти. Была она ловкой, умелой и ненавязчивой. Накормив подопечных (оладьи, блинчики, какао – все, как любила Маруська), забирала девочку. Анна слышала, как Ольга Васильевна читает Марусе «Волшебника Изумрудного города».
Вместе с Марусей Ольга, как называла ее про себя Анна, ходила в магазин, в ближайший лесок или на пруд. Из магазина они приносили свежайший ржаной кирпичик, рассыпчатый творог и густую желтоватую сметану. С пруда возвращались голодные, и Маруська, накормить которую всегда было проблемой, хватала холодные котлеты и хрустела свежими огурцами. Из леса приносили грибы и землянику, варили грибной суп.
Маруся Ольгу обожала.
Медсестра приходила к двенадцати, делала массаж и заставляла делать гимнастику. Анне ничего не хотелось. Нет, не так – ей хотелось, чтобы ее никто не трогал.
Из комнаты она почти не выходила. Пила и ела тоже там, дремала или читала, сидела на балкончике, смотрела на лес и цветущие кусты. И все время плакала.
Да, не повезло. Ужасно не повезло. Но, с другой стороны, она осталась жива. Никто не пострадал. Маруськи с ней не было – ой, даже страшно представить! Да, она очень устала от больниц. Устала от боли. Устала от своей немощи. Устала от помощи посторонних. И просто устала от посторонних. Ей хотелось закрыть дверь на ключ и никому ее не открывать. Даже Маруське.
Анне нравился дождь – он барабанил по жестяному подоконнику и крыше, из открытого окна пахло свежестью, а после дождя еще сильнее становились ароматы кустов и травы, и мгновенно засыпалось, и очень сладко спалось. Лучшие часы – дождь, открытое окно, теплое одеяло и сон, сон, сон.
Во сне ничего не болело и ни о чем не думалось.
Зато болело и думалось потом.
Как они будут жить? Как Маруся пойдет в школу? Кто будет приносить им продукты? Кто будет купать Марусю и, кстати, ее, Анну? Сколько времени она проведет на костылях? Как пройдет осенняя операция и опять же, с кем будет Маруся? Неужели мама так и не приедет? Где, наконец, брать деньги и когда она сможет работать?
Почти ежедневно Калеганов созванивался с Ольгой Васильевной. На даче все шло своим чередом.
Он не приезжал туда, хотя очень хотелось. Просто решил не травмировать Анну и, самое главное, – отвыкать от Маруси. Последнее получалось плохо – по девочке он очень скучал.
Когда он впервые увидел Марусю, ему показалось, что сейчас у него остановится сердце. Его молодое, здоровое и тренированное сердце. Или он задохнется, или рухнет и больше не встанет.
Маруся была похожа на Дашку. Нет, не так – Маруся была просто копией Дашки, его любимой сестры. Он долго, скрупулезно и тщательно рассматривал фотографии – черно-белые Дашкины и цветные Марусины, – может, ему показалось? Старая травма, непроходящие многолетняя вина и тоска.
Нет. Девочки были похожи. Те же светлые тонкие волосы, круглые зеленоватые глаза, вздернутый, в крупных веснушках нос и пухлые, яркие губы. Как такое возможно? Да запросто! Обыкновенный среднерусский тип лица. Он помнил, как вздрагивал, увидев очередную белобрысую девочку, а за одной, идиот, не думая о последствиях, даже пошел. Одумался, когда девчушка забежала в подъезд. Господи, что могут подумать люди и чем может такое закончиться! Представить страшно, и объяснить не получится: обвинят в самом страшном грехе, и он никогда не отмоется! Впредь он был осторожен и за беленькими худенькими девочками больше не бегал.
Но Маруся! Калеганов вспомнил, что говорила Анна: девочка – точная копия отца, распространенный скандинавский тип. От Анны, черноволосой и черноглазой, совсем ничего, а все говорят, что гены черноволосых сильнее!
– Скандинавский? – улыбнулся он. – Ань, не придумывай. Девочек с такой внешностью полно в российских глубинках.
Да, они были чертовски похожи, его Дашка и… его Маруся.
Но главное, не то, что он был с ней нежен, как отец с дочерью. Главное было то, что он задумал дать этой девочке то, что не смог дать сестре: нежность, любовь, терпение и материальный достаток, хорошее образование, радостную и спокойную жизнь. Не верящий в бога и прочие силы Калеганов решил, что встреча с Марусей дарована небом, никак иначе. Он дал себе слово отвечать за нее. Кем он станет ей – другом, старшим братом, отцом – какая разница? Просто он будет рядом и станет ее охранять и заботиться о ней. Маруся должна быть счастливой.
Анна… Здесь было все непонятно. Всё. Странными были их отношения. Вместе им было не сладко, расстаться сразу после Нового года, как он решил, не вышло, все повернулось иначе. И как быть теперь? Он сделал и будет делать все, что возможно. И еще – глубоко-глубоко, в черном пространстве своей души, он был счастлив, что так получилось.
Нет, это не про то несчастье, которое случилось с Анной, – ужасно даже подумать об этом! Это про то, что жизнь повернула так, что он стал необходим Анне и ее дочери. Ведь если бы не эта трагедия, все сложилось бы не лучшим образом. У Анны паршивый характер, она конфликтна и нетерпима.
А как быть? Странно расстаться с Анной и настаивать на встречах с Марусей. Стать анонимным спонсором? Анна не дура, тут же все поймет. Сказать правду? Да нет, тоже глупость – он представлял ее ухмылку: «Похожа на твою сестру? То есть ты хочешь за Марусин счет лечить свою застарелую травму?»
Он взял себе несколько дальних и длительных командировок: надо уехать, там, в Кратово, все под контролем, беспокоиться не о чем. Командировки отвлекли его, даже спасли.
Наступил август, и вскоре предстояло съезжать с дачи. Отступать было некуда, и в одну из суббот Калеганов приехал.
Выйдя из машины, Калеганов закрыл глаза. От свежего, после дождя, воздуха кружилась голова. Он взял сумку с гостинцами и открыл калитку.
Из глубины участка доносился голос Маруси. У Калеганова забилось сердце.
Маруся копошилась под деревом, разговаривая с большой, похожей на настоящего ребенка куклой.
– Ешь! – сердито настаивала
