Гэллоуэй поднялся по лестнице, повернул ключ в замочной скважине и сразу же распахнул в комнате окно, откуда открывался примерно тот же вид, что и из его магазина: те же самые деревья, та же самая вывеска кинотеатра, свет которой при еще ярком солнце казался нелепым и даже вызывал смутное беспокойство.

Он больше не отдавал себе отчета в том, что каждый день совершал одни и те же движения, в одном и том же порядке, и что это, вероятно, придавало ему спокойный, уверенный вид. На кухне, где он, прежде чем спуститься, всегда мыл посуду, оставшуюся от полдника, все всегда находилось на своих местах. Он знал, какое холодное мясо найдет в холодильнике, в каком именно месте. Предметы передвигались, словно по мановению волшебной палочки. Его прибор появлялся на столе вместе со стаканом воды, куском хлеба, маслом. В кипятильнике с фильтром начинал закипать кофе.

Когда он был один, он читал за едой, но это не мешало ему слышать, как пели птицы, сидевшие на деревьях, как урчала машина, которую заводили и которую он узнавал по шуму мотора. Со своего места он мог видеть ребятишек, направлявшихся в кинотеатр, но входивших внутрь лишь в последнюю минуту перед сеансом.

Он выпил кофе маленькими глотками, вымыл посуду, смел со стола хлебные крошки. В его движениях и жестах не было ничего необычного. Около семи часов он вышел на улицу, поздоровался с владельцем гаража, вместе с женой направлявшимся в кинотеатр.

Он издали заметил стайку молодых людей и девушек, но не увидел среди них Бена. Да он и не пытался с ним столкнуться, помня, что подросток не любил, чтобы за ним следили.

Впрочем, речь не шла о слежке, и Бен это знал. Если иногда отец устраивал так, чтобы встретиться с ним, то вовсе не потому, что контролировал сына. Ему просто хотелось общения, пусть даже на расстоянии. Шестнадцатилетний подросток не мог этого понять. Вполне естественно, Бен, находившийся в компании друзей и подружек, предпочитал, чтобы отец не замечал его. Они никогда не заговаривали на эту тему. Но Гэллоуэй это чувствовал и не настаивал.

Здание, в котором находились его магазин и квартира, стояло почти на углу Мейн-стрит. Он пошел по улице, миновал торговый центр, работавший до девяти часов вечера, затем почтовое отделение с белыми колоннами, ларек торговца газетами. По мостовой ездили машины. Одни из них притормаживали, другие вовсе не снижали скорость, словно водители не замечали, что проезжали деревню.

Пройдя мимо бензоколонки, находившейся в четверти мили от его дома, он свернул направо на улицу, обсаженную деревьями, где вокруг белых домиков раскинулись зеленые лужайки. Эта улица никуда не вела, и поэтому на ней стояли лишь машины ее жителей. Все окна были открыты. Дети играли на свежем воздухе, а мужчины, без пиджаков, в рубашках с засученными рукавами, толкали по газонам электрические косилки.

Каждый год приносил с собой похожие друг на друга вечера с почти удушающей теплотой и жужжанием газонокосилок, равно как каждая осень сопровождалась шумом граблей, собиравших опавшие листья, и запахом этих листьев, которые по вечерам сжигали перед домами, а позднее неизбежно раздавался стук лопат по твердому снегу.

Время от времени взмахом руки или словом он отвечал на приветствия.

По вторникам он тоже выходил из дома и направлялся в мэрию, на собрание школьного комитета, председателем которого был.

В другие дни, за исключением суббот, он предпочитал оставаться дома. Он читал или смотрел телевизор.

Суббота была днем Мьюсака, который, вероятно, сейчас уже поджидал его в кресле-качалке на веранде.

Деревянный дом Мьюсака, как и другие дома по соседству, был последним на этой улице. Он примыкал к холму, и поэтому второй этаж на одной стороне превращался в первый этаж на другой. Этот дом был покрыт не белой, а желтой штукатуркой. Менее чем в пятидесяти метрах от него раскинулся пустырь, куда жители по привычке свозили все, от чего хотели избавиться: складные металлические кровати, сломанные детские коляски, искореженные железные бочки.

Терраса возвышалась над общественным земельным участком, на котором летом каждый вечер тренировалась бейсбольная команда.

Мужчины не тратили времени на церемонии. Гэллоуэй не помнил, чтобы он хотя бы один раз пожал руку Мьюсаку, который при его приходе довольствовался тем, что ворчал нечто нечленораздельное и показывал рукой на второе кресло-качалку.

В тот вечер все происходило так, как и в другие субботние вечера. Они издали наблюдали за игроками в белой форме, бегавшими по зеленой траве участка, темнеющей в сумерках. Они слышали их крики, свистки тренера, очень толстого мужчины, который днем работал, стоя за прилавком скобяной лавки.

— Прекрасный вечер! — произнес Гэллоуэй, устроившись в кресле-качалке.

Чуть позже Мьюсак проворчал:

— Если они не решатся сменить своего чертова подающего, в конце сезона они вновь окажутся последними в списке.

Мьюсак всегда говорил ворчливым тоном и крайне редко улыбался. По правде говоря, Дейв Гэллоуэй не мог вспомнить, видел ли он когда-нибудь Мьюсака улыбающимся. Но иногда Мьюсаку случалось разражаться таким звонким смехом, что он внушал страх тем, кто его не знал.

Обитатели деревни больше не боялись Мьюсака, поскольку привыкли к нему. Впрочем, Мьюсак вполне мог сойти за одного из тех закоренелых преступников, сбежавших с каторги, фотографии которых в анфас и в профиль были развешены во всех почтовых отделениях и сопровождались надписью «Разыскивается ФБР».

Гэллоуэю, не знавшему возраста Мьюсака, никогда в голову не приходила мысль спросить его об этом. Точно так же он никогда не спрашивал, из какой европейской страны приехал Мьюсак, будучи еще ребенком. Он только знал, что Мьюсак пересек Атлантику на корабле, битком набитом иммигрантами, вместе с отцом, матерью и пятью или шестью братьями и сестрами, и что сначала тот жил в пригороде Филадельфии. Что стало с его братьями и сестрами? Они никогда не затрагивали эту тему и уж тем более не обсуждали, чем Мьюсак занимался до того, как совсем один поселился в Эвертоне лет двадцать назад.

Вероятно, он был женат, поскольку у него была дочь, жившая где-то в Калифорнии. Время от времени она писала ему и присылала фотографии своих детей. Она никогда не приезжала повидаться с отцом. И он тоже никогда не ездил к дочери.

Был ли Мьюсак разведен? Или он овдовел?

В какой-то период своей жизни он работал на фабрике, изготавливавшей пианино. Это все, что знал о нем Гэллоуэй. Когда Мьюсак приехал в Эвертон, у него было достаточно денег, чтобы купить себе дом.

Вполне вероятно, что ему было около шестидесяти лет, чуть меньше или больше. Некоторые утверждали, что Мьюсаку уже перевалило за семьдесят, что тоже было вполне возможно.

С утра до вечера Мьюсак работал в мастерской, расположенной за домом, с той стороны, где второй этаж переходил в первый. Таким образом, мастерская непосредственно сообщалась со спальней. Именно там они часто сидели зимой, когда не могли оставаться на веранде. Мьюсак доделывал какую-нибудь работу, всегда тонкую, а руки у него были столь крупные, что их можно было счесть неловкими. Посредине комнаты, загроможденной верстаком, клеем, нагревающимся на водяной бане, валявшимися повсюду стружками, стояла чугунная печка.