Эдик напрочь отказывался говорить с Машей о ее работе. Перспектива того, что Машу станут узнавать на улице, в ресторане или еще где, Эдика отнюдь не радовала. По его мнению, люди были дрянью, и то, что теперь они будут тыкать пальцами в его жену и в него самого, раздражало и бесило его.

Что касается денег, то, с тех пор как Маша вышла на работу, Эдик ввел в действие особый экономический режим, в соответствии с которым жена сдавала свою «небольшую зарплату», а также, конечно, «премию и все такое», в общий семейный бюджет, находившийся под полным контролем Эдика. Последний выдавал жене лишь на карманные расходы, а все прочие расходы допускались после строгого экономического анализа и обоснования. Каждая копейка была на учете и участвовала в обороте. Эдик не уставал твердить, что в семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим строжайший учет и контроль, и все расходы не должны превышать раз и навсегда установленного уровня. Естественно, принимая во внимание инфляцию. Он подводил под этот порядок стройную систему логических доводов, против которых Маша была бессильна, и все-таки она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, хотя и не могла этого объяснить. Кроме того, она не находила в себе сил противостоять экономической экспансии супруга — словно была парализована чувством вины перед ним…

Итак, движимая той же самой мнимой виной, Маша неосознанно пыталась задобрить супруга и родственников, наивно пытаясь сделать их участниками своего долгожданного праздника. Она заранее расстаралась, чтобы каждый нашел на праздничном столе любимые блюда и напитки. Она вихрем примчалась со студии, чтобы успеть привести себя в порядок и переодеться в любимое платье Эдика — приталенное джерси. Она даже приколола ненавистную ей бриллиантовую брошь, подаренную свекровью к свадьбе… Впрочем, Маша не строила больших иллюзий на счет этого вечера, который и в самом деле не принес никаких сюрпризов и был нужен Маше разве что для самоуспокоения.

Физиономии у всех были на редкость постные. Только сестра Катя поцеловала Машу с искренней радостью. Да и то, кажется, не по поводу ее телевизионного дебюта, а потому, что та нашла в себе мужество сделать что-то супротив воли супруга. Уже через пять минут все забыли, по какому поводу собрались, и началось обычное переливание из пустого в порожнее на тему зачатия и деторождения. Словом, Маше пришлось вкусить стандартный порцион: критические замечания, язвительные намеки и на закуску — добрые советы. Единственное разнообразие в застолье внесла свекровь, которая подавилась хрящиком и уже даже начала синеть, пока Эдик в ужасе бегал вокруг и вопил «мамочка, мамочка!», а Григорий как дантист, имеющий отношение к медицине, пытался залезть ей пальцем в глотку. Дело разрешилось благополучно, когда Светлов-старший соизволил приподнять зад и размашисто хрястнул жену по спине. Все облегченно вздохнули, а Маша почему-то чувствовала себя виноватой и в этом мимолетном инциденте.

Наконец все разошлись. Маша сняла джерси и присела на пуфик, чтобы перевести дыхание. Эдик аккуратно развязал свой шелковый галстук и заботливо повесил его в шкаф. Потом он приподнял поближе к свету пару своих лакированных туфель, немного ему жавших, и, осмотрев, обмахнул их платком и уложил в коробку. Потом бросил взгляд в сторону Маши.

— Сколько добра пропадает! — вдруг вырвалось у него.

— То есть? — не поняла она.

— У тебя такие отличные ноги, красивое тело — добавить к этому мой ум — ты бы могла родить шикарного ребенка!

— Ты еще забыл о моих зубах, — сдержанно усмехнулась Маша. — Они ведь тоже великолепны. Как ты мог забыть? Если бы они достались ребенку, их не надо было бы пломбировать, и значит, мы бы сэкономили кучу денег. А если бы, скажем, у нас был не один ребенок, а трое, как у Кати, то умножь эту сумму на три!

— Ничего бы мы не сэкономили, — проворчал Эдик, вовсе не настроенный шутить. — Их родной дядя Григорий и так мог бы пломбировать им зубы бесплатно.

— Ах, — вздохнула Маша, — ну конечно…

Она пообещала себе, что сегодня будет держать себя в руках и не реагировать, что бы Эдик ни говорил. Ей так хотелось сохранить подольше ту маленькую искорку праздника, которая еще радостно тлела у нее в душе.

Она потянулась за салфеткой, чтобы стереть с губ помаду.

— Не нужно! — остановил ее Эдик. — И не снимай, пожалуйста, колготки и туфли, — добавил он.

— Что еще? — смиренно поинтересовалась Маша.

— Распусти волосы!

Маша вынула заколку и тряхнула волосами, которые рассыпались по плечам.

— Нет, — сказал Эдик. — Лучше собери их опять. Маша покорно взяла расческу и снова собрала волосы.

— Так?

В этот вечер она была готова сделать для Эдика все что угодно. За исключением одного. Противотанковая диафрагма должна была стоять на страже ее интересов. Обычно Эдик спрашивал о ней, и тогда у них разгоралась ссора. Однако сегодня он пока что молчал.

— Что еще? — спросила она.

— Не думай, что я буду долго это терпеть, — вдруг сказал он.

— Что именно?

— Я не намерен жертвовать собой в угоду твоим капризам. Ты слишком много о себе вообразила.

— Каким капризам? — насторожилась Маша.

— Если я захочу, у нас будет ребенок, — заявил он. «Интересно каким образом, — подумала она. — Разве что духом святым?»

— Ты слышала, что я сказал? — спросил Эдик.

— Да, я слышала, — ответила Маша, напрягаясь.

— Я хочу, чтобы меня уважали, — повышая голос, начал он. — Я не хочу, чтобы меня унижали!..

«Сейчас начнется, — подумала она. — Ну ладно, пусть только попробует! Плевать на все ее добрые намерения сохранить мир в семье. Беременность не входит в ее нынешние планы — и точка. Она готова на все и добьется независимости любой ценой».

Эдик подошел к ней почти вплотную и смотрел на нее сверху вниз. Она мужественно выдержала его взгляд, и он вдруг переменил тон.

— Я не могу без тебя, Маша, — тихо сказал Эдик.

Этого она никак не ожидала. Его слова показались ей сказочно ласковыми. Впервые за всю их «совместную деятельность» ей от души захотелось ему отдаться, позволить ему любить себя без задних мыслей.

— Возьми меня, Эдик, — застенчиво прошептала она и, покраснев, закрыла глаза.

В следующую же секунду она услышала треск расстегиваемого зиппера на его брюках и почувствовала, как ладони Эдика крепко сжали ее голову и властно дернули вперед. Она удивленно открыла рот, чтобы вздохнуть или что-то сказать, но ее губы уже обнимали чужую плоть.

— Хорошо, — сказал Эдик.

Так закончился этот знаменательный день, когда на телевидении вспыхнула новая звезда.

Рита спала, разметавшись на ковре. За окном едва засветлело небо. Где-то занудно верещала автомобильная сигнализация. Маша рассеянно взглянула на спокойное лицо подруги и снова закрыла глаза. Когда она проснулась, солнце освещало дальний угол комнаты, а это означало, что было уже не меньше одиннадцати утра. В ванной слышался шум душа. Завернувшись в одеяло, Маша прошлепала босиком до ванной и слегка стукнула в дверь.