— Как это она придет за нами? Ее же увезли военные, — повторил старик на костылях.

— Но ведь она нас знает, — объяснил один из толпы. — Она много раз бывала в нашем районе.

С доктора ручьями струился пот. В руке у него был надушенный платок, и он ежеминутно вытирал им свою лысину.

— Вы не понимаете, — сказал он. ^— Если никто не будет заботиться о теле, мой труд может пойти насмарку. А это труд капитальный. Я же вам говорил, что мне ее доверил сам генерал.

— Она всегда сама умела позаботиться о себе, — настаивала старуха с бородавками.

— Ее сюда уже не привезут, — сказал старик на костылях. Он опять забрался на какие-то доски и прокричал: — Эвиту увезли далеко! Лучше нам отсюда уйти!

— Я ухожу, — крикнула старуха с бородавками. — На этом берегу быть или на том, все едино.

Она пробилась сквозь бурлящую толпу женщин, уже начавших судорожно собираться, и села в одну из лодок, со всеми своими планетами на закорках. Медленный поток людей потянулся вслед за ней к реке. Даже девчонки с накрашенными губами высыпали на мол, распевая: «Звучит красиво имя святое имя твое, Эва Перон».

— Почему бы вам не отправиться за ней? — настаивал Ара.

Но разбредавшуюся толпу уже нельзя было удержать. Те, что играли в карты, загасили костры, и когда доктор стал повторять: «Доставьте ее мне, прошу вас, доставьте», — один из них остановился на ходу и опустил на его плечо тяжелую руку.

— Мы за ней не пойдем, потому как нас всех хотят перебить, — сказал он. — Но если вы станете во главе, доктор Арсе, тогда, может быть, и пойдем за вами.

— Ара, — поправил доктор. — Доктор Ара. Я не могу идти с вами. Я не здешний.

— Если вы не здешний, значит, чужой. Если вы не с нами, значит, вы с ними! — воскликнул мужчина. — А что это у вас там под мышкой?

Доктор побледнел. Под мышкой у него был белый накрахмаленный халат. Он растерянно прижал его к груди.

Вдали послышалось рокотанье военных грузовиков, топот солдат, щелканье ружейных затворов, а тем временем первая из лодок уже удалялась вверх по реке.

— Это был саван Эвиты, — пробормотал доктор. Язык у него заплетался. Мгновение он помедлил, потом развернул халат. Халат был простой, с короткими рукавами и треугольным вырезом. — Понимаете, что это? Это саван Эвиты. Если вы пойдете на площадь и будете просить, чтобы мне возвратили тело, можете взять себе этот саван и делать с ним все, что пожелаете.

Старик на костылях снял очки и, приблизившись к доктору, сухо сказал:

— Дайте мне его.

Подавленный отчаянием и своим бессилием, врач отдал саван и понурился.

— Простите, — сказал он. Никто не понял, почему он извиняется. — Я, пожалуй, пойду.

— Живо, садитесь в лодки! — приказал старик на костылях. И сам, забравшись в один из баркасов, поспешно отчалил.

Саван привязали рядом с парусом и взялись за весла. Бриз надувал легкую ткань, саван трепыхался из стороны в сторону.

Все ближе слышался рокот грузовиков.

Те, кто еще остался, разбирали укрытия и громоздили доски на лодки. Дело шло споро. Людей было много, они распределяли между собой работу, друг другу не мешая, как пчелы в улье. Когда отплывали, кто-то запел: «Эва Перон сердце твое с нами всегда и везде». А те, кто углубился в тростниковые заросли и отплывал на других баркасах, тоже затянули: «Тебя любить мы вечно будем, клянемся в верности тебе». Постепенно голоса затихли, но доктор Ара все стоял на берегу, вглядываясь в темноту.

Эта история была мне рассказана неоднократно, и всякий раз по-другому. В некоторых версиях доктор Ара приезжает в порт, надев халат на себя, и, выйдя из машины, снимает его; в других военные грузовики атакуют толпу и старик на костылях погибает. Иногда саван пожелтевший, смятый тяжестью смерти, а иногда это даже не саван, а иллюзия памяти, легкий след, оставленный Эвитой на поверхности той ночи. В первой из версий сборище народа — это некое желание, а не факт, и предупреждений по радио никто не слышал. Так или иначе, ничто не предстает единственной историей, но некоей сетью, которую каждый плетет по-своему, не понимая всего узора.

Разве кто-либо способен мумифицировать чью-то жизнь? Разве не достаточная кара для нее, когда ее выставляют на солнце и в этом жестоком свете принимаются ее рассказывать?

Поскольку теперь перед нами открывается запутанная дельта разных историй, я постараюсь быть кратким. На одном берегу рассказ о фальшивых телах (или копиях трупа), на другом — рассказ о реальном теле. К счастью, есть момент, когда все версии сливаются и остается одна-единственная история, которая затмевает или отменяет все прочие.

Во время поездки к кладбищу Чакарита Арансибия, Псих, нарушил инструкции Полковника. Вел машину он нервно, по временам у него спирало дыхание. Он остановил грузовик в каком-то закутке парка Сентенарио и открыл дверцу кабины. Дал солдатам десять минут отдыха и приказал, чтобы они отошли в сторону.

Он остался наедине со своим помощником, сержантом Армани. Псих доверял Армани — тот вылечил его от лихорадки в глухом Тартагале, избавил от навязчивой страсти стрелять в собак. Теперь он захотел поделиться с Армани тайной. Ему надо было высказаться.

Он приказал сержанту взять пару фонарей, а сам между тем снимал крышку с гроба.

— Приготовьтесь, — сказал он шепотом, — потому что это Эва.

Сержант ничего не ответил.

При свете фонарей Псих обнажил тело и заткнул саван Эвите под голову, не сняв скрученную на затылке косу. На теле были родинки, на лобке темнел редкий пушок. Его удивило, что при такой золотистой шевелюре пушок был темным.

— Она была крашеная, — сказал он. — Красила волосы.

— Уже три года, как Она умерла, — сказал сержант. — Это не Она. Очень похожа, но не Она.

Арансибия прошелся по телу кончиками пальцев: ягодицы, слегка выпирающий пупок, дугообразная полоска над губами. Тело было мягкое, для мертвого слишком теплое. На пальцах — четки. Кусочек мочки уха отрезан, также конец среднего пальца на правой руке.

— Возможно, что это копия, — сказал Арансибия, Псих. — А вы как думаете?

— Не знаю, что это такое, — ответил Армани.

— Скорее всего Она.

Они снова закрыли гроб и позвали солдат. Машина двинулась по авениде Варнес и выехала на улицу Хорхе Ньюбери, где кроны деревьев образуют туннель. Теперь Армани сидел в кабине, рядом с майором. У одного из входов на Чакариту их ждал сторож в черных очках. В ночной тьме эти черные очки казались более страшными, чем оружие.

— Бог? — спросил сторож.

—Справедлив, — ответил Псих.

Они поехали прямо вперед по аллее, копировавшей авениду города. Справа и слева высились огромные мавзолеи, покрытые табличками. За стеклами были видны маленькие алтари и гробы. Аллея выходила на пустырь. Справа чернело несколько статуй — гитарист, задумавшийся мужчина и женщина, как бы бросающаяся вниз с края пропасти. Слева были могильные плиты и несколько покосившихся крестов.