В июле 1947 года все уже было по-другому. Эвита появилась на обложке еженедельника «Тайм». Она вернулась из поездки по Европе, поездки, которую газетчики назвали «путешествием радуги». Она не занимала официального поста, однако ее принимали главы государств, Папа, толпы народа. В Рио-де-Жанейро, последнем пункте ее вояжа, американские министры иностранных дел приветствовали ее и прервали свою конференцию, чтобы выпить в ее честь. Те, кто не замечал ее, когда она была актрисой, теперь возненавидели ее как символ безграмотного, дикарского, демагогического перонизма.

Ей тогда было двадцать восемь лет. По культурным нормам той эпохи она вела себя как мужчина. Просыпалась и отдавала распоряжения министрам кабинета в самые неподходящие часы, прекращала забастовки, приказывала уволить журналистов и актеров из чувства мести или по капризу, а на следующий день велела возвратить их на работу, давала приют во временных пристанищах тысячам приезжих из провинций, открывала фабрики, объезжала за день по десять населенных пунктов, импровизируя речи, в которых обращалась к беднякам по имени, ругалась, как погонщик скота, не спала ночами. Она всегда держалась на шаг позади мужа, но он казался ее тенью, обратной стороной медали. Эсекиель Мартинес Эстрада в одной из своих достопамятных инвектив так определил эту пару: «Все, чего не хватало Перону или чем он обладал в рудиментарной степени, недостаточной, чтобы завершить завоевание страны сверху донизу, исполнила она или заставила его исполнить. В этом смысле она также была безответственной карьеристкой. В действительности он был женщиной, а она мужчиной».

2) Она умерла молодой, как другие аргентинские мифологические фигуры века: в тридцать три года.

Гарделю было сорок четыре, когда в Медельине сгорелЦ самолет, в котором он летел со своими музыкантами; Че Геваре не было сорока, когда авангард боливийской армии застрелил его в Ла-Игере.

Но в отличие от Гарделя и от Че за агонией Эвиты неотступно следили народные толпы. Ее смерть стала коллективной трагедией. С мая по июль 1952 года каждый день совершались сотни месс, шли сотни процессий с молениями Богу о ее безнадежно исчезавшем здоровье. Многие полагали, что присутствуют при первых предвестьях апокалипсиса. Без Владычицы Надежды не может быть надежды; бездуховной Руководительницы Нации нации приходит конец. С того момента, как распространились медицинские сообщения о ее болезни, и до дня, когда ее катафалк повез в ВКТ кортеж из сорока пяти рабочих, Эвита и Аргентина умирали больше ста дней. По всей стране были сооружены траурные алтари, на которых окаймленные крепом улыбались портреты покойной.

Так бывает со всеми, кто умирает молодым, мифы об Эвите питались тем, что она сделала, и тем, что могла бы сделать. «Была б жива Эвита, пошла бы в партизаны», — пели геррильерос семидесятых годов. Как знать! Эвита была бесконечно более фанатична и пылка, чем Перон, но не менее консервативна. Она сделала бы то, что он решил бы. Спекуляции насчет несостоявшихся поворотов истории — одна из любимых забав социологов, а в случае Эвиты спекуляции раскрываются целым веером, потому что мир, в котором она жила, внезапно превратился в другой мир. «Если бы Эвита была жива, Перон сумел бы справиться с революционными движениями, которые в конце концов свергли его в 1955 году», — твердят почти все труды о перонизме. Это предположение основано на том факте, что в 1951 году, после анемичной, провалившейся попытки военного переворота, Эвита приказала главнокомандующему армии закупить пять тысяч автоматов и полторы тысячи пулеметов, чтобы в случае повторного восстания рабочие взяли в руки оружие. Как знать! Когда Перон пал, оружие, которое предполагалось раздать профсоюзам, оказалось в арсеналах жандармерии, а растерявшийся президент не выступил по радио с просьбой о поддержке. Также и трудящиеся массы не мобилизовались самочинно на защиту своего вождя, как сделали десять лет тому назад. Перон не хотел сражаться. Он стал другим. Стал он другим из-за надвигавшейся старости или потому, что рядом с ним не было неутомимой Эвиты? Ни история, ни кто бы то ни было не могут ответить на этот вопрос.

3) Она была Робин Гудом сороковых годов.

Неправда, будто Эвита смирилась с тем, чтобы стать жертвой, как внушает ее книга «Смысл моей жизни». Она не могла смириться с тем, что существуют несчастные, существуют жертвы социальной несправедливости, так как они напоминали ей, что и она была одной из них. Она пыталась спасти всех, кто попадался ей на глаза.

Когда она познакомилась с Пероном в 1944 году, она содержала семейство немых альбиносов, сбежавших из лечебницы. Она оплачивала им кров и пищу, но работа на радио не позволяла ей ими заниматься. Однажды она с гордостью показала их Перону. Это была катастрофа. Ее подопечные в чем мать родила копались в дерьме. Придя в ужас, ее друг отправил их в военном эшелоне в приют в Тандиле[62]. Солдаты, не уследив, потеряли их где-то по дороге в чаще маисовых плантаций.

Ничто так не огорчало Эвиту, как вид вереницы сирот, появлявшихся в канун Рождества и на патриотических празднествах. Бритые наголо, чтобы не разводить вшей, одетые в синие халатики и серые передники, сироты становились на углах улицы Флорида с металлическими кружками для пожертвований, собирая милостыню для монахинь-затворниц и для колоний детей-дебилов. Дамы из Благотворительного общества, сидя в автомобилях, наблюдали за поведением своих подопечных и выслушивали хвалебные приветствия прохожих. Одежды, в которых щеголяли достойные дамы, были сшиты девушками, не имевшими семьи, заточенными в приюте «Доброго пастыря»; они обучались там искусству кройки и шитья, работая ножницами, прикованными во избежание краж цепью к столу. Эвита не раз клялась, что покончит с этим ежегодным церемониалом унижения.

Случай представился в июле 1946 года, спустя месяц после принесения присяги ее мужем в качестве главы государства. Как первой даме ей полагалось быть почетной председательницей Благотворительного общества, но дамы-благотворительницы не желали общаться с женщиной, имеющей столь сомнительное прошлое, с незаконнорожденной, жившей до брака с другими мужчинами.

Как можно предположить, долг одержал верх над принципами. Дамы-благотворительницы решили поддержать традицию и предложить пост этой Шансонетке — как они называли ее на своих сборищах, — но поставить ей столько условий, чтобы она не могла его принять.

В одну из суббот они явились к ней в Дом президента. Эвита назначила им встречу на девять утра, но в одиннадцать она еще была в постели. Накануне вечером агенты доставили ей копию письма, посланного одной из директрис Общества писательнице Дельфине Бунхе де Гальвес. «Мы надеемся, дорогая Дельфина, что ты пойдешь с нами в резиденцию, — говорилось в письме. — Мы знаем, что у тебя очень тонкий вкус и что от этого визита тебя будет мутить. Но если ты почувствуешь себя плохо перед этой с… д… (прости нас, но, говоря с поэтом, надо называть вещи своими именами), думай о том, что приносишь Господу жертву, которая будет вознаграждена стократно полным отпущением грехов».