— Докладом? О чем?

— О том, что я люблю вас.

— Вы так уверены, — возразила Фледа, — что она ей об этом скажет?

— Более чем. При тех уликах, которые уже есть. И они ее доконают! — заявил Оуэн.

Его собеседница снова задумалась.

— И вы можете радоваться, что «доконают» — бедную девушку, которую вы прежде любили?

Оуэн долго молчал — достаточно долго, чтобы осмыслить такой вопрос, потом с искренностью, поразившей даже Фледу, казалось бы уже знавшую его натуру, сказал:

— Не думаю, чтобы я по-настоящему ее любил.

Фледа рассмеялась. Это, как и чувство, о котором ее смех свидетельствовал, явно его удивило.

— Вот как! Тогда откуда мне знать, — сказала Фледа, — что вы «по-настоящему» любите другую?

— О, я сумею вам это показать! — воскликнул Оуэн.

— Приходится верить вам на слово, — отозвалась Фледа. — А что, если Мона не даст вам отставки?

Оуэн смешался, но всего на несколько секунд; он все продумал.

— Вот тогда на сцену выступите вы.

— Чтобы спасти вас? Ну да. Иными словами, я должна избавить вас от нее.

Судя по недолгой оторопи, которая его охватила, холод ее железной логики дал себя почувствовать, но, пока она ждала, что он ответит, ей становилось все яснее, кому из них это обойдется дороже. С минуту он стоял, переводя дыхание, и пауза дала ей время сказать:

— Вот видите, пока еще говорить о таких вещах невозможно.

Быстрее молнии он схватил ее за руку.

— Так вы разрешаете о них говорить? — И читая согласие в ее глазах: — Вы выслушаете меня? О милая, милая… когда же, когда?

— Когда от них не будет одно только горе!

Слова вырвались у нее вместе с громким всхлипом, и от внезапного звука собственной боли она утратила власть над собой. Услышав эту выплеснувшуюся из груди правдивую ноту, она оторвалась от него; мгновение — и она разрыдалась, еще мгновение — и его руки обвились вокруг нее; еще — и она уже дала себе столько воли, что даже миссис Герет могла бы ею полюбоваться. Он сжал ее в своих объятиях, и она не противилась ему, роняя слезы ему на грудь; что-то запертое и замкнутое билось и хлестало… что-то глубокое и сладостное вставало с волной… что-то подымавшееся изнутри, из далеких глубин, что началось, когда она впервые увидела его, спокойного и равнодушного, и никогда не затихало с тех пор. Признание было коротким, разрядка — долгой: она чувствовала его губы у себя на лице, его руки, сжимавшие ее в полном самозабвении. Что она делала, что сделала, она едва сознавала: единственным очевидным для нее, когда она снова от него оторвалась, было то, что произошло в его такой отзывчивой груди. А произошло то, что пружинка щелкнула и глаза у него открылись. Высокую стену он взял одним прыжком; они были вместе, и все покровы пали. У нее не осталось никаких, даже самых крошечных тайн, словно промчался вихрь и повалил фальшивый фасад, который она все это время, камень за камнем, возводила. Но самым странным было охватившее ее чувство опустошенности.

— Так все это время вы думали обо мне!

Оуэн читал правду в ее глазах — читал с безмерным удивлением, не в силах скрыть внезапной тревоги — нет, ужаса, овладевшего им, когда он понял, что тут ничего невозможного нет, что невозможное, пожалуй, там, в другом месте.

— Думала, думала, думала! — простонала Фледа с таким вызовом, словно признавалась в дурном поступке. — Как могла я не думать? Но никогда, никогда, слышите, не спрашивайте меня! Нам нельзя об этом говорить! — решительно заявила она. — Не надо! Не надо об этом говорить!

Не говорить, право, было легко, когда вся трудность и состояла в том, чтобы найти слова. Он молитвенно сложил руки, воздев их перед ней, как воздел бы перед алтарем; его сложенные ладони дрожали, пока он справлялся с дыханием и пока она силилась совладать с собой, чтобы вернуться в обычную и правильную колею. Он старался помочь ей, спешил усадить, поддерживая так осторожно, словно она и впрямь была чем-то священным. Она рухнула в кресло, он опустился перед ней на колени; она откинулась, он спрятал лицо в складках ее платья. Только так, простершись ниц, мог он поблагодарить ее; он оставался недвижим и молчал, пока она не возложила на него свои руки, коснулась его головы, погладила и не отпускала до тех пор, пока он не признал, что долго вел себя непозволительно тупо. Он представил дело так, будто виноват он один, а когда Фледа поднялась сама и заставила наконец подняться его, встал с колен с пристыженным видом. В глазах друг друга они читали правду, и Фледе эта правда казалась даже тяжелее, чем прежде, — тем тяжелее, что в тот самый момент, когда она осознала ее, он, вновь овладев ее руками, прижал их к груди и исступленно зашептал:

— Теперь я спасен, я спасен — спасен! Я готов на все. У меня ваше слово! Ну, пожалуйста! — воскликнул он своим обычным тоном большого мальчика за азартной игрой, видя, что она успокаивается много медленнее, чем ему бы хотелось.

Она снова отстранилась от него, дав себе клятву, что больше он не прикоснется к ней. Все произошло чересчур быстро — ее прежние ощущения поднимались стремительной волной.

— Мы не должны об этом говорить, не должны! Мы должны ждать! — отчаянно сказала она. — Я не знаю, что вы понимаете под вашей свободой! Какая свобода?! Я не вижу ее. Не чувствую. Где она, где, ваша свобода? Если вы действительно свободны, тогда у нас бездна времени. Мне невыносимо, — заявила она, — говорить о ней — все равно что иметь виды на чье-то наследство! Какое мне дело до того, чем она занята. У нее свои заботы и свои планы. Нет ничего отвратительнее, чем следить за ней, зависеть от нее!

При этих словах на лице Оуэна вновь появилось выражение беспокойства, страха перед чем-то темным, происходящим в ее душе.

— Если вы говорите о себе — да, могу понять, но что тут такого отвратительного для меня?

— Я и говорю о себе, — не без раздражения сказала Фледа.

— Да, я слежу за ней, я завишу от нее: как я могу иначе? Если я и слежу за ней, чтобы знать, на каком я свете, то я не делаю ничего такого, к чему бы она сама меня не принудила. Я и в мыслях не имел просить вас «избавить меня от нее» и никогда не заговорил бы с вами, если бы не считал, что уже свободен, это она окончательно похоронила нашу свадьбу. Разве она не делала этого с того момента, как стала отодвигать ее? Я выправил все бумаги, уже была разослана половина приглашений. Кто, как не она, вдруг потребовала отсрочки? Я тут совершенно ни при чем; мне ничего другого в голову и не приходило, как довести дело до конца. — Оуэн становился все откровеннее и все увереннее в том, что его откровенность произведет должный эффект. — Она называла это «сделать паузу», чтобы посмотреть, как поведет себя моя матушка. Я говорил ей: матушка поведет себя так, как я ее заставлю. Я говорил, что устрою все в лучшем виде, а она отвечала, что предпочитает устроить все сама. Прямой отказ в малейшей степени мне доверять. А теперь, конечно, — заключил Оуэн, — она доверяет мне еще меньше, коль скоро сие возможно.