Я поставил сидр на пол и осторожно потрогал бок, в котором что-то время от времени шевелилось. Накатила сильная дурнота, захотелось встать и, само собой, ни с кем не прощаясь (условности не нужны), как можно скорее покинуть клуб. Но я обещал, что дождусь Женю, обещал провести с ним вечер, и я продолжал сидеть, потирая горячий бок, и смотрел на длинные жесткие, как антенны, волосы на ушах у больного раком знакомого.

Зеленоволосая девушка с телом змеи говорила про продольные надрезы на венах, знакомый парень, утративший очертания, говорил, что неделю назад ему вырезали яйцо, и выражал робкую надежду, что оставят хотя бы второе. Они говорили одновременно, с разных сторон, и постепенно мне удалось отстраниться, связать их в один разговор и вернуться к стойке.

Тяжелая скорбь проливалась со сцены в зал, а зал возвращал ее на сцену умноженной. Я мысленно требовал у своих инопланетных хозяев меня забрать. На всех частотах царило молчание. Видимо, в подземелье был слишком плохой сигнал. Время почти не двигалось, я пил воду, чтобы скорее пойти в туалет и удостовериться, что в моче нет крови.

Концерт закончился, но люди не уходили, и Женя не выходил из гримерки, все как будто ждали чего-то, и это что-то не имело ни малейшего отношения к выступлению группы.

* * *

Я все-таки сдался и вышел перевести дух к набережной Обводного канала. Случилось очередное резкое потепление среди зимы, и у воды, как летом, пахло подтухшими водорослями и пивом.

Резкие запахи и непрерывный поток машин, поливавших округу жидкой грязью из луж, отсутствие лавок и спуска к какому-никакому, а все-таки водоему делали это место непригодным для умиротворяющего досуга с напитком и книгой для, что называется, «проветривания головы», да и вообще для любого вида отдыха. Но именно чем-то подобным занималась одиноко сидевшая девушка, примостившаяся на гранитном столбе. Сбоку на узеньком ограждении стоял стеклянный бокал с то ли белым вином, то ли сидром, а в руке был пухлый путеводитель, открытый на середине. Приблизившись к девушке, я рассмотрел, что она изучает путеводитель по островной Греции.

Никогда раньше я даже не делал попыток познакомиться с кем-то на улице. Думаю, все упирается в первую фразу. Для пикап-линии вроде: «А ваши родители случайно не пекари? Так почему у них такая пышечка?» — у меня бы в жизни не хватило воображения, а для прямого предложения познакомиться — ни начатков храбрости, ни душевных сил. Но странное пограничное состояние, завладевшее мной на концерте, никуда не делось, и уж не то что знакомство, но даже прыжок с моста, казалось, сейчас бы мне ничего не стоил. Хотя выражение лица девушки, бесстрастного и бледновато-оливкового, не выражало готовность к общению, меня было не остановить.

Но все же проблема первой фразы дала о себе знать и сейчас. Я решил атаковать со стороны островной Греции. Сперва пришел в голову бесхитростный жалкий вопрос: «Интересуетесь греческими островами?» — а вторая мысль была куда изощреннее — обратиться к ней цитатой из репертуара древнегреческой драматургии. Например, такой фразой:

Вероятней всего несчастная незнакомка меня бы не поняла, а если бы поняла и процитировала в ответ:

то следовало бы спасаться, бежать от нее без оглядки.

В общем, пока я пытался нащупать баланс между вычурностью и тупостью, девушка неожиданно заговорила сама: «Смотрите, там пес — точная копия вашего».

Она указала рукой на противоположную сторону Обводного канала, по которой, таща за собой неразличимых во мгле хозяев, шагал снежно-белый пудель. Его белизна на фоне многоступенчатой грязи вокруг производила впечатление чего-нибудь потустороннего. «Помешанная», — пронеслось у меня в голове, и прежде чем я успел возразить, девушка сообщила, что у нее тоже пес, но только полная противоположность моего пса — черный и безволосый, породы мексиканская голая. «Какого еще моего пса?» — Я вторично попытался задать свой вопрос, но она уже демонстрировала мне фотографии в телефоне, на которых можно было увидеть крупного черного кобеля, мускулистого и с развитой, почти бычьей грудной клеткой, но с кроткими испуганными глазами олененка Бэмби. Девушка рассказала, что мексиканская голая принадлежит к так называемым ритуальным породам собак и считается воплощением бога — проводника душ Шолотля.

Тут я сумел наконец привязаться к Греции и хвастливо сказал, что Шолотль — эта калька античного бога Гермеса. На что девушка отозвалась, смеясь: бог Гермес — насколько нам известно из мифов, жизнерадостный ловкий делец, своего рода Остап Бендер потустороннего мира, который чувствует себя как рыба в воде и среди богов, и среди людей. А ее пес Гермес вырос не на Олимпе, а в кронштадтском приюте, и потому хорошо усвоил, что и в мире людей, и в мире теней, и в любом другом из миров, о которых мы не имеем ни малейшего представления, преобладают враждебные и опасные силы. А потому он боялся всего: машин, статуй, детей, квадратных предметов, желтых предметов, воздушных шаров, йогурта из «ВкусВилла», но большей частью — вещей, которые простой человеческий глаз не улавливал. И в основном мексиканский Гермес сидел под покровом кровати, трясясь от ужаса.

Так и не удалось выяснить, про какого белого пса она вела речь, должно быть, девушка обозналась, но мы еще какое-то время поговорили о Греции, о местной шаверме гирос и руинах храмов, и немецких изжаренных солнцем пенсионерах, чьи тела, как обломки потерпевших крушение лодок, болтаются на волнах у берега.

Все это время машины брызгали в нашу сторону содержимым луж, и на пару минут возникло чувство, что это волны Эгейского моря ласкают стопы. Я рассказал ей, как колесил по греческому материку и таскался по античным развалинам, пытаясь почувствовать что-нибудь сверхреальное. Но в итоге добился только того, что в академии Платона застал пожилого мужчину, который, опершись на гигантский валун, мастурбировал. Места потаенной и древней силы открывают другим изнанку реальности, а для меня у этих мест нашелся только дрочащий неопрятный старик с крысиным хвостиком. Моя новая знакомая хохотала так, что из носу брызнул напиток, к которому она только что приложилась.

Еще недавно над всеми моими чувствами преобладала смесь скорби с усталостью, но стоило нам соприкоснуться оголенными участками тел, и вот я дернулся к новой знакомой, которую не знал и, наверное, десяти минут, пытаясь поцеловать. Сделалось одновременно страшно и стыдно, еще секунда, и я бы схватил ее за округлый зад, но кто-то рядом взорвал петарду, дико захохотал, я оглянулся, заметил, что люди валом бегут из клуба, будто внутри пожар.

Дикое наваждение прекратилось, и я увидел нас со стороны. Вот я у всех на глазах пытаюсь забраться в штаны незнакомой девушки, среди клочков тины и пенных хлопьев, в то время как дома сидит Лида, замученная детьми, а в клубе меня ждет Женя, брошенный женой и сходящий с ума, в животе у меня мертвая птица и в это же время где-то лежу я сам, уже закопанный в землю.