* * *

Направляясь к некрополю в тряском трамвае, я размышлял о той странной тяге, которую испытывал к кладбищам, пока жил в Москве, и которая в Петербурге совсем пропала. В Москве кладбища интересовали меня как места для прогулки и уединения, где можно свободно пить алкоголь, прикинувшись родственником кого-нибудь из почивших. Как места, где люди ведут себя скромно и скорбно, именно так, как людям пристало всегда и всюду себя вести. Где ты читаешь или же пьешь портвейн, обсуждаешь с приятелем сплетни — на поле из разложившихся тел, накрытых, как покрывалом, землею. И это придает трагическую остроту любому вашему жесту, любой самой глупой фразе. Как контекст пожирающей всех чумы создает рамку трагедии сборнику порноновелл «Декамерон» Бокаччо.

Видимо, из-за того, что в Петербурге и так все проникнуто влажной кладбищенской аурой и даже детские площадки собраны из могильных плит, этот эффект терялся. И поход на кладбище в Петербурге следовало бы сравнить с хождением в тир в самый разгар войны, в перерывах между боями.

Но сейчас выбирать не приходилось. На кладбище меня выгнали обстоятельства, какими бы нелепыми и неправдоподобными они ни казались.

У входа в некрополь сидел рыжий маленький кот и пил из подтаявшей лужи. Он или точная копия такого кота пил воду из этой же лужи летом, когда я был здесь в последний раз.

Вход в некрополь деятелей искусств оказался платным, и это выбило почву из-под моих ног, в моем-то нынешнем положении. Было ясно, что я не встречу свою могилу среди элитных покойников даже не дореволюционных, а еще дониколаевских времен. Но все-таки раз уж я оказался здесь, нужно было, что называется, ловить момент. Или carpe diem — как гласит, пожалуй, самый популярный афоризм, избираемый молодыми людьми для первой татуировки.

Если в летнее время платный вход еще мог быть как-то оправдан, то зимой он ничем не отличался от уличного грабежа. Все дорожки утопали в лужах, а надгробные памятники, кроме которых тут и смотреть не на что, были заперты в деревянных футлярах. Казалось, что это не памятники, а стоячие гробы. И покойники внутри них наказаны, отлучены от земли за какую-то провинность. Так в Средневековье трупы преступников бросали гнить на деревьях или закапывали наполовину, чтобы человек так и болтался меж двух миров. Говоря короче, трехсот рублей это зрелище точно не стоило.

Но заколотить сотрудникам кладбища удалось не всех. Должно быть, проблема нехватки древесины, сопровождавшая Петербург на протяжении всей истории, давала о себе знать и по сию пору. Остались участки, где можно было полюбоваться надгробными скульптурами из прошлых веков, сделанными в соответствии с самым экзотическим вероисповеданием. Ацтекские зиккураты, античные боги с черными бороздами на щеках, свиноликие дети с крылышками, вдовы без глаз, скрестившие в молитве руки, герои, боги и демоны, охранявшие покой покойников, каменные копии самих мертвецов, воссевшие или возлегшие на собственные могилы. И всюду — полустершиеся подслеповатые масонские глаза в треугольниках и сучковатые деревья в виде надгробных камней, называемые масонскими крестами.

Единственный встреченный мной Иисус Христос — на могиле у Товстоногова — оказался очень уж изощренным, декадентски изломанным.

Надолго я задержался только у барельефа с сыном надворного советника Пономарева. Мясистый ангел волок его в рыхлую небесную массу, а на земле застыл в умеренно скорбной позе отец, чинно скорбела мать, присевшая на колени, сестра церемонно закрыла лицо руками. До свидания, сынок, брат, до свидания. Что ж, мы погорюем здесь, но умеренно, ведь главное в деле скорби — не потерять лица.

Как только я сделал шаг за пределы некрополя, со всех стороны накинулись нищие, тыча мне в лицо свои изъязвленные руки, покрытые коркой или сочащиеся, как раздавленный фрукт. На перилах сидел спившийся человек, зажимавший рану на голове грязной тряпкой. Он был посиневшим, скукоженным, изможденным, а кровь у него изо лба текла молодая, свежая, яркая. Ворона, наступив на голову мертвому голубю, ела мозги длинным клювом, напоминавшим пинцет. По всему пути до следующего некрополя тянулась православная ярмарка. Частично это была обыкновенная ярмарка с медом, с конфетами, но среди торговок с мокрыми животами были втиснуты и попы, и один из них едва не хватал каждого за руку со словами: «Прикладываемся к иконе Спаса Нерукотворного! Для исцеления души и тела!» «Исцеление души и тела» произносил он приторным ласковым голосом, а икона была мрачная, тусклая, Спас, напоминавший тут молодого Буковски, глядел исподлобья на всех желавших протиснуться в рай по льготе. Лежали груды ладанок и распятий, стояли бочонки с целебными чаями и травяными сборами, казаки продавали нагайки, старушки — соленья и пирожки. Стоял покинутый продавцом прилавок с тоненькими брошюрами о чипизации и других проделках масонов, от которых нам нет и не будет спасения.

Меня так измотал проход через эти ряды, что сил на изучение соседнего Никольского кладбища почти не осталось. Хотя именно на этом неухоженном ветхом кладбище, где старые захоронения смешались с новыми, шансы найти могилу были достаточно высоки.

Если бы я изучал это кладбище летом, если б гулял по нему из праздного любопытства, то мог бы воспеть его открытые нараспашку склепы, в которых пахнет костром, пикником, вином, деревенской жизнью. Черный, затянутый тиной пруд, в котором, как бесноватая, прыгает одинокая рыба, студенты рисуют пейзажи, пожилая монахиня поливает цветы на могиле иерея, а рядом с ним лежит декадентская поэтесса Мирра Лохвицкая. Воспел бы и другие причудливые соседства — к примеру, соседство Анатолия Собчака со Львом Гумилевым, сказал бы, что здесь воняет, цветет, репейник цепляется, крапива жалится, осы кусаются, как умирающие от жажды собаки лакают кровь комары. Что здесь так приятно пить алкоголь на пруду и прятаться от палящего солнца в пустом и просторном склепе.

Но я изучал Никольское кладбище зимой, и вся эта цветуще-гниющая жизнь лежала под слоем неподвижного чистого снега, который сыпал и сыпал, медленный, липкий, тяжелый. И я шел, еле переставляя ноги, внимательно вглядываясь в надгробия, и сердце всякий раз останавливалось, стоило увидеть чернеющий обелиск, и поводы для остановки сердца возникали почти ежесекундно, так что проще было бы ему совсем замереть на какое-то время. Пейзаж был мучительно однообразным, двухцветным, строгие, без примесей, черный и белый цвета. Еще кое-где вылезали из снега костлявые лапы веток, цветочные веники, бутылки из-под воды и вина, доски — не пошедший в оборот материал для гробов и крестов.

* * *

Дав себе отдохнуть десять минут, я без малейшей охоты поплелся к метро, чтобы встретиться с Женей. Теперь мне уже казалось, что уверенность, посетившая меня в Комарово, была обманом чувств. Одним из тех наваждений, которые овладевают местными жителями, рождая у них в голове самые экзотические идеи, и причина тут в самом воздухе, в этой густой тишине, поглощающей всякие звуки.

Женя стоял на пересечении двух оживленных улиц, у дверей магазина церковной утвари «Софрино». Посетители, проходя, подвигали его, а он не замечал и снова становился у входа. Он чесался сильнее обычного, вертел лицом, как кот, на которого прыснули из распылителя.