Я устремился назад, даже не оглянувшись. Моя новая знакомая крикнула что-то насмешливое вослед, но я только махнул рукой: из служебного входа вынесли и прислонили к стене Женю. Его голова болталась беспомощно, руки висели плетьми, из карманов падали ассигнации. Он бормотал что-то про телефон и про свою Дашу, то ли уже бывшую, то ли еще формально действующую жену.

«Вот и настал мой час», — подумал я, приближаясь.

Я давно уже ждал, когда жизнь представит шанс помочь Жене. Может, это и было моей потаенной и настоящей целью приезда в Санкт-Петербург. Я был сильно виноват перед Женей.

* * *

В тот раз Даша ушла впервые. Она уходила от него многократно, они успели уже развестись и жениться опять, но тогда это был первый раз, самый страшный. Я жил с ними в проходной комнате, за тонкой стенкой, и временами слышал Женино бормотание на одной грустно-усталой ноте и тишину в ответ. Когда она ушла, Женя мотался из комнаты в кухню с глазами больного пса, я пытался его развлечь, но он не реагировал или отвечал несуразно. Перебрав все темы, которые могли его расшевелить, я добрался и до погоды.

— Поэты никогда не говорят о погоде, — улыбнулся он впервые за несколько дней. Было видно, что он раздвинул губы с усилием, как проржавевшие створки. Я давно не влюблялся, и мне не понравилось, как тридцатилетний мужик расклеился из-за простой интрижки.

Это был мой самый простой и, наверное, счастливый период в жизни — три раза в неделю тренировки по тайскому боксу, тупая механическая работа, потом сериал. Я совсем не пил. Это было время простых человеческих радостей. И Женя свалился на меня со своей, как мне казалось, выдуманной трагедией. Его миниатюрная женщина всегда молчала или повторяла фразы, внушенные им, и казалась скорее фантомом, чем полнокровной человеческой особью. Выглядела ситуация так, как будто он написал программу в Visual Basic, и эта программа его покинула.

С каждым днем он терял человеческий облик от горя, и я все больше думал, что он переигрывает, искусственно вводит себя в подходящее состояние, чтобы написать грустный альбом о любви. А крайним в этой истории сделался я — простой паренек, спортсмен, которому плач мальчика-старика за стеной мешает выспаться перед тренировкой. В какой-то момент я даже решил, что весь этот цирк был устроен, чтобы помешать мне тренироваться, сломать мою волю к восхождению, снова утащить меня в неустроенную нервную жизнь.

Одной ночью он мне особенно досадил. Привел поклонницу, пил и громко болтал, ставил музыку из колонки. Я вышел на кухню в трусах, чувствуя в каждой клеточке тела силу и злобу, взглянул на небритую тусклую физиономию Жени с глазами, в которых перемешалось распутство с жалким животным страданием. Я был очень близок к тому, чтобы ударить в нее. Сдержавшись, я все же решил, что теперь обязательно съеду. Такое соседство — чересчур для меня. По крайней мере сейчас.

Он остался один, а потом загремел в дурку. С тех пор я чувствовал между нами эту неловкость, мое предательство мешалось посреди нашей дружбы, душило ее. Все эти годы я ждал нового шанса, невольно желая Жене горестей и страдания, и, кажется, наконец-то дождался их, но все опять происходило несвоевременно.

* * *

Пока мы брели по Невскому, Женя периодически доставал пачки денег и тряс перед прохожими. Он оставлял за собой денежный след, но любые следы на Невском проспекте мгновенно тают. Здесь был все тот же чудовищный маскарад, что и всегда. Мулат в белых перчатках предлагал купить часы, старшеклассницы с прыщавыми лбами хватали за руки, пытаясь куда-то увлечь, на плечо опустилась лапа ряженого короля-льва, и пришлось грубо отбросить лапу.

Мы перешли через Литейный мост с огромным трудом, делая частые остановки, как древние старики. Никогда мне не починить мою антенну инопланетянина: может быть, мне было предначертано убивать из бластера гигантских насекомых без ртов, мутантов с длинными и изящными, как женские ноги, щупальцами, но вместо этого я буду нянчить Женю, поить его чаем с ромашкой, умывать его теплой водой, кормить с ложки манной кашей без комков, ставить ему его любимого комика Луи Си Кея, который расскажет сказку про скольжение в куче дерьма и публичную демонстрацию гениталий. Я укрою его однотонным пледом, я лягу с ним и обниму, потому что в квартире на улице Комсомола из всех щелей задувал древний гиперборейский ветер. Именно так, насколько я мог судить, друзья и поступают.

Наконец добравшись до этажа, я ощутил в ногах такую слабость, как будто пробежал полумарафон. Вот только без всплеска эндорфина, без радостного подъема, без приятного чувства усталости. Усталость была неприятная, давящая к земле.

Я покачнулся, из носа капнуло, я почувствовал на зубах стальной сладковатый привкус, сделал пару шагов в сторону комнаты, но не успел открыть дверь и грохнулся в обморок.

Я пришел в себя в коридоре, от Лидиного звонка. Марсель смотрел на меня из угла своим спокойным начальственным взглядом. Глядя ему в глаза, я сказал в трубку: «Слушаю».

Голос Лиды звучал необычно: он был туманным, певучим, слегка охрипшим. Наверное, она очень долго отчитывала детей, наконец сотворивших что-то такое, что вырвало ее из покорного состояния. Лида просила приехать как можно скорей. Хотя она говорила с особенной внятностью, почему-то не удавалось понять, о чем идет речь. Я разобрал только про соседку, которая бросилась из окна. Сразу представил себе эту соседку в ночнушке, застрявшую на дереве под окном и жалобно мяукавшую.

— Ей что, нужно помочь? — спросил я заплетающимся языком.

— Ты опять пьяный, что ли? Это мне нужно помочь, а ей уже не поможешь.

* * *

В этот раз я ехал уже на метро, ошибочно полагая, что так будет быстрее. В вестибюле на меня с двух сторон бросились сотрудники метрополитена и повели в какой-то чулан, где нужно было достать металлические предметы и кинуть на ленту рюкзак. В московском метро никто никого не тащил, а сотрудник только лишь проводил по рюкзаку неким таинственным тротилоискателем. Его движение напоминало пассы экстрасенсов и знахарей, которые оказывают услуги прямо через телеэкраны. И, вероятно, эффективности в этой проверке было примерно столько же. А в Петербурге пассажира хватали, куда-то вели, как преступника, как магазинного воришку. Презрение этого проклятого города к человеку проявлялось даже в такой мелочи.

В вагоне метро я закрыл глаза. Я заглядывал внутрь себя и видел то маленького скворца, стиснутого органами, то огромного разложившегося птеродактиля, лежащего грудой гниющих кусков. Задрав рукав куртки, я увидел на руках темные пятна, вроде пигментных, но еще совсем недавно их не было.

Рядом со мной сидел пассажир с крупноформатной картиной, спрятанной под материей. На Восстания зашла женщина, тоже с картиной, которую она бросила, как ненавистную рухлядь, к дверям. Картина была ничем не прикрыта и потому намокла от снега. На ней был парижский закатный пейзаж. Кругом одно умирание, сколько же мертвецов вдруг стало вокруг, думал я, щупая кожу.