Но поскольку он подписал договор с университетом и нуждался в деньгах на питание, бензин и квартплату, каждое утро вставал, принимал душ, брился и шел в лекционную аудиторию Физического института, чтобы рассказывать своим белокурым, мускулистым и невинным овечкам о спектральных линиях атомов или о структуре периодической системы. Он был хорошим преподавателем, и студенты любили его, ведь он дружелюбно брал их за руку и уверенно вел по морю незнания от одной льдины до другой.

Только вот сам он уже утратил любопытство. Больше не хотел выяснять, совершают ли электроны прыжки в длину или в высоту либо еще что-нибудь этакое, и все эти «как-так-и» квантовой теории находил теперь просто кокетством. В Беркли на семинары с Оппенгеймером он больше не ездил, специальные журналы читал от случая к случаю.

Поэтому у него было много свободного времени и слишком мало пищи для ума. Он бы с радостью запил, но алкоголь не останавливал, а, наоборот, ускорял холостой ход его мыслей; да и слабенькое американское пиво ему не нравилось, мужчине вроде него, рослому и сильному, пришлось бы выпить невероятно много, иначе результата не будет.

И однажды субботним утром в апреле 1936 года он поехал в Сан-Франциско, купил в магазине скобяных изделий Коула набор первоклассных гаечных ключей и отныне на досуге возился со своим «шевроле-спортстером». Снял бамперы и в лаборатории Химического института поместил в хромовую ванну. Зачистил ржавые крылья и заново покрыл их ярко-красным лаком. Черную крышу водительской кабины перекрасил в белый цвет, чтобы она поглощала поменьше солнечного света. Заново набил просиженные сиденья, отшлифовал и отлакировал деревянные спицы колес. Снял головку блока цилиндров и за три дня скрупулезной работы вырезал из тонкой пробковой пластины новую прокладку, хотя за небольшие деньги мог бы выписать ее из Детройта. Потом смазал все подшипники и заменил клиновой ремень, высверлил впускной клапан и целый день трудился над распределителем зажигания, а под конец укоротил выхлопную трубу, потом опять удлинил и снова укоротил.

Когда он закончил, «шевроле» выглядел как новенький, и мотор стал мощнее, чем в тот день, когда автомобиль выехал из ворот детройтского завода. Феликс Блох слушал его урчание и радовался красоте, которая присуща функционирующей машине, и больше всего – он и сам удивлялся – ему нравились не сложные электрические компоненты вроде фар, распределителя зажигания или прерывателя, а простые механические детали – стеклоочистители с их неспешными маятниковыми движениями, или симпатичные маленькие бакелитовые переключатели на приборной доске, или карданный вал, который так изящно передавал крутящий момент двигателя на заднюю ось.

Ручной труд пошел ему на пользу, однако ж в обозримое время при всем желании никакого ухода за машиной не понадобится. Он начал искать себе какое-нибудь другое ремесленное занятие и придумал построить в лаборатории Физического института машину, производящую свободные, не связанные в атомном ядре нейтроны. Ему показалось заманчивым создать своими руками нечто такое, чего в природе не существует, да и в ушах до сих пор звучал совет Нильса Бора, что если хочешь работать с нейтронами, то тебе нужны нейтроны. Стало быть, он их и создаст. А там будет видно, что с ними можно сделать.

В приборных шкафах лаборатории он нашел всякие физические игрушки вроде трубки Крукса или водяного насоса Леонардо, затем несколько медных катушек и трансформаторов, разнообразную термостойкую стеклянную посуду, а также вакуумный насос и несколько призм, а главное – рентгеновскую трубку, которую можно питать максимальным напряжением в двести тысяч вольт. Двести тысяч вольт – совсем неплохо, вполне сгодится. Первым делом надо получить тяжелую воду, чтобы тормозить нейтроны, а с помощью рентгеновской трубки, пожалуй, удастся создать более-менее устойчивый луч. Идея Феликса Блоха заключалась в том, чтобы поляризовать нейтронный луч, направив его меж двух сильных электромагнитов, и таким образом доказать магнитный заряд нейтронов, а может быть, и замерить его.

Он с энтузиазмом взялся за работу. Перспектива после долгого перерыва снова привести собственную мысль в гармонию с реальным миром стала для него большим утешением. Круглые сутки он паял и орудовал отверткой, как раньше в Цюрихе, когда в подвале ВТУ собирал спектрограф. И вот настала минута, когда он на пробу поместил источник излучения – смесь нескольких миллиграммов радия и бериллия – внутрь рентгеновской трубки.

О своей установке Феликс Блох впоследствии говорил, что она была скорее источником вдохновения, чем источником нейтронов. Время от времени он, постаравшись, мог обнаружить один-другой свободный нейтрон, прежде чем тот был захвачен каким-нибудь атомным ядром; но их выход оказался слишком незначительным, получить сколько-нибудь стабильный нейтронный луч не удалось ни разу. Да и рентгеновской трубкой Феликс располагал отнюдь не единолично, каждые несколько дней приходилось предоставлять ее медикам, которые вместе со своими студентами просвечивали дохлых овец или собственные руки.

Феликс Блох прекрасно сознавал, что ему нужна машина побольше – во много-много раз больше. В лаборатории его друга Роберта Оппенгеймера стояла значительно большая машина, так называемый циклотрон, считавшийся крупнейшим в мире ускорителем частиц, но и она излучала нейтроны очень нерегулярно и нестабильно, и ее тоже приходилось каждые несколько дней одалживать студентам-медикам.

Короче говоря, Феликс сел за письменный стол, набросал первый эскизный проект собственного циклотрона и рискнул вчерне прикинуть расходы на материалы. Потом снял телефонную трубку и начал собирать деньги. Декан университета сообщил, что университет не имеет свободных средств на его, по всей видимости, далекий от практики эксперимент, однако с интересом следит за его работой и желает ему удачи. Рокфеллеровский фонд выделил четыре тысячи, сан-францискский «Ротари-клаб» – тысячу, а крупная местная пекарня, надеявшаяся на поставки хлеба в университет, раскошелилась на пятьсот долларов.

А потом нежданно-негаданно настал день, который положил конец забавам и навсегда все изменил – не только в жизни Феликса Блоха, но и в будущем человечества и всех живых существ на Земле.

Этот день – 26 января 1939 года.

Феликс Блох сидел в парикмахерской Пьетро на Хамильтон-авеню, по радио передавали полуденный выпуск новостей. У Пьетро он был постоянным клиентом, потому что красивый немногословный итальянец прекрасно владел своим ремеслом и питал слабость к мелким самодельным электрическим аппаратам. Когда, поднявшись по двум ступенькам, ты наступал на коврик у входа в салон, дверь открывалась автоматически, а когда садился в парикмахерское кресло, Пьетро устанавливал нужную высоту нажатием кнопки, с помощью электромоторчика. Мыльную пену он взбивал самодельной электрической взбивалкой, а бритвы правил машинкой с двумя абразивными камнями, вращавшимися в противоположных направлениях. А вот новенькие ремингтоновские электробритвы Пьетро презирал, так как испробовал одну на себе и пришел к пророческому выводу, что такими аппаратами даже через сто лет не добьешься хорошего бритья.

Делая стрижку, он пользовался исключительно собственными электрическими машинками, диковинный внешний вид которых старался по возможности скрыть от клиентов. Одной машинкой укорачивал покрывные волосы, другой – подстригал виски, для волосков в носу и ушах использовал третью, четвертой подравнивал волосы на шее, а срезанные волоски удалял из-под воротника маленьким пылесосом с самодельным бархатным наконечником.