20 сентября, вернувшись в Гельсингфорс, Кропоткин получил телеграмму, сообщившую о тяжелом, предсмертном состоянии отца. Наутро он выехал в Россию. Экспедиция осталась незавершенной — ему не удалось дойти пешком вдоль железной дороги до Петербурга с геологическими исследованиями. В Москве он успел только к отпеванию Алексея Петровича, происходившему в церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, той самой, где Кропоткин был крещен при рождении. По завещанию отца Петр получил в собственность одно из трех его имений — Петровское в Тамбовской губернии. Он съездил туда, познакомился с крестьянами, уже десять лет как «вольными», но воли еще и не видевшими. Экономическая несвобода опутала их не меньше, чем крепостная зависимость. На помещичьей земле работали арендаторы, и имение продолжало давать доход. Его можно было продать. Кропоткин решил сделать это, когда понадобятся деньги для дела, которому он посвятит жизнь (после его отъезда из России имение было взято под государственную опеку).

Встреча с Москвой пробудила в нем воспоминания о детстве, и виднее стали изменения, произошедшие в барском «Сен-Жерменском предместье». Дворянская молодежь была охвачена стремлением к образованию, к науке, а многие включались и в народническое движение, ставившее целью обновление общественного строя в России. Эти два направления умственной жизни, противоречащие, казалось бы, друг другу, развивались параллельно, о чем красноречиво поведал Кропоткин в своих воспоминаниях:

«Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения. Я видел, как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части Северного полушария и, жалкая, неверная, отступала все дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием ледяных масс…

В то время вера в ледяной покров, достигавший Центральной Европы, считалась непозволительной ересью, но перед моими глазами возникала величественная картина, и мне хотелось передать ее в мельчайших подробностях, как я ее представлял себе. Мне хотелось разработать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы дать ключ для понимания современного распространения флоры и фауны, и открыть новые горизонты геологии и физической географии.

Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня — гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба?

Знание — могучая сила. Человек должен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что, если бы это знание, только это, стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинулась бы быстро вперед?»[46]

С этими мыслями вернулся Кропоткин в Петербург, где его ждал новый поворот в судьбе.

Летом 1871 года, когда Петр Кропоткин искал в Скандинавии следы исчезнувшего ледникового покрова, в Петербургском окружном суде проходил процесс над членами созданной Сергеем Нечаевым тайной организации «Народная расправа». Процесс был открытым, и его материалы печатались в газетах. Все были поражены откровенной, с циничной безнравственностью составленной Нечаевым программой, его «Катехизисом революционера». Революция, по убеждению Нечаева, призвана полностью разрушить существующий общественный строй. Для достижения этой цели допустимо использовать абсолютно все способы, не считаясь ни с какими нравственными преградами. Допустимы провокации, мистификации, ложь, манипуляция общественным сознанием, убийства по малейшему подозрению в неподчинении власти вождя-диктатора. Строить новое общество на развалинах старого — забота следующих поколений.

Бывший учитель из текстильного села Иваново, Сергей Нечаев появился в Петербурге в 1868 году. Этого человека, детство и юность которого прошли в нищете и тяжелом труде ради куска хлеба, человека, несомненно, незаурядного, волевого, авторитарного, переполняла ненависть ко всему обществу. Идея террора ради достижения революционного переустройства всецело захватила его. В ноябре 1869 года Нечаев приехал в Женеву, где встретился с Бакуниным и сначала произвел на него благоприятное впечатление своей энергичностью и уверенностью. На самом деле он ввел Бакунина в заблуждение, рассказав, что якобы возглавляет целую организацию революционеров, а сам бежал из Петропавловской крепости. Вернувшись в Россию, Нечаев, выдавая себя за посланца Бакунина, действительно создал небольшой революционный кружок и очень скоро вынудил его членов убить одного из своих товарищей, студента Иванова, заподозренного в том, что он может выйти из тайной организации и рано или поздно предать ее. Его казнили превентивно, по одному лишь подозрению, в целях устрашения членов организации.

Очень скоро участники убийства были арестованы; процесс над ними шел без участия самого Нечаева, который скрылся за границу и вызвал к себе двойственное отношение общественности. С одной стороны, привлеченные по процессу молодые люди, решившие бороться за освобождение народа, не щадя собственной жизни, не могли не вызвать уважения. Однако принципы Нечаева, на которых это освобождение должно было бы основываться, встретили всеобщее осуждение. Эти иезуитские принципы изложил Ф. М. Достоевский в романе «Бесы»: он побывал однажды на заседании суда, читал газетные отчеты о процессе и очень верно предсказал многое из того, что реально произошло в России после совершения долгожданной революции в 1917 году. Но он не заметил другого движения, зародившегося как раз в дни проведения в Петербурге «нечаевского процесса». Это направление развивалось совершенно на других основах, вопреки тому, что уже тогда получило название «нечаевщины». Надо сказать, что большинство русских революционеров того времени отвергли нечаевские методы. Зато ими восхищался В. И. Ленин, спустя 40 с лишним лет воспользовавшийся многими приемами нечаевской программы, следовавший принципу «любые средства годны для победы революции» и любивший повторять, что в белых перчатках революцию не сделаешь[47].