Доносили многие, но все равно жили все одинаково, разве что две девчонки были на особом положении: они и работали меньше, и еды им доставалось больше, почти всегда из домика охраны возвращались пьяными. Впрочем, Сергей Николаевич объяснил, что им скоро будет даже тяжелее, чем остальным – когда появятся новые девчонки, или когда они сами перестанут походить на женщин. Но охранникам-узбекам, судя по всему, было все равно, кого тащить в свое жилище, и девчонки их пока устраивали.

– Здесь два десятка мужчин, – шепнул однажды Верещагин, – а охранников всего четверо. Почему не напасть на них всем одновременно и не покончить с рабством?

– Как только ты заикнешься об этом – сразу донесут. Многие из наших «сокамерников» уже не верят, что отсюда можно уйти. Предположим, удастся скрутить или убить охрану, дождаться машины с водой и уехать. Но, во-первых, завладеть оружием не так-то просто, кто-нибудь обязательно погибнет, а никто умирать не хочет, лучше быть живым и униженным, чем отважным и мертвым. И потом, здесь ведь собаки. Пока ты ходишь в едином ритме со всеми, овчарки спокойны, но одно резкое движение в сторону – отреагируют мгновенно. Те трое, что пытались сбежать ночью, не далеко ушли, и двухсот шагов не сделали. Утром всех гоняли посмотреть, что от смельчаков осталось. Мы же потом тела и закапывали. Псы, познавшие вкус человеческой крови, навсегда остаются убийцами.

– Значит, надежд никаких?

Сергей Николаевич покачал головой.

– У нас только одна надежда – пережить лето. Осенью и зимой здесь бывают дожди. В трехстах метрах русло высохшей реки, к нему подходит множество мелких ручьев и ручейков. Когда начинаются ливни, все русла наполняются водой, река становится бурной, кажется, будто вода в ней не иссякнет никогда. Но дожди заканчиваются через неделю или через две, на месте, где была река, остается месиво глины, а потом ровная высохшая поверхность, изрытая трещинами и трещинками.

– Куда течет эта река?

Сергей Николаевич пожал плечами.

– Этого никто здесь не знает. Куда-то на север, в Казахстан. Хотя, скорее всего, она никуда не течет – заканчивается где-нибудь у холмов огромным глиняным месивом. Но если эта река впадает в более крупную, в Жанадарью, например, то по ней можно уйти далеко. Плохо только, что и Жанадарья тоже никуда не впадает – просто высыхает посреди Кызылкума…

Все ходили на работу, а Верещагин, который едва смог передвигаться, был приставлен к казану. В его задачу входило собирать мусор, щепки, ветки саксаула, корни, а потом разводить костер, поддерживать огонь, кипятить воду и готовить еду из того, что выдавал Матрос. В казан летело все, в том числе консервные банки с остатками тушенки, которую не выскребли охранники, и куски затвердевшей, заплесневелой бараньей колбасы, которая неизвестно где и сколько хранилась.

Матрос был немногословен, хотя и матерился по всякому поводу, а чаще всего без повода. Он ругался, даже когда рядом никого не было, но произносил бранные слова спокойно, с какой-то даже рассудительностью, словно объяснял кому-то невидимому мироустройство, как сам его понимает. Очень скоро Верещагину стало казаться, что с этим человеком можно поладить. К тому же Матрос выделял его среди всех остальных. Не его одного, правда. К Ларисе тоже было особое отношение: ее никто не бил, хотя охранники и замахивались иногда, орали, однако никогда не наказывали за невыполнение плана.

Верещагин рылся в мусорном контейнере в поисках того, что могло гореть. Пластиковые бутылки, но мало, старая ветошь, несколько узбекских журналов и скомканных обрывков газет… Вонь стояла невыносимая, тысячи мух мешали Алексею, а он пытался докопаться до самого дна. Однако дно могло оказаться окаменевшей реликтовой породой, разгрести которую никто не в состоянии. И есть ли смысл до него докапываться? Ну обнаружит ржавые консервные банки и сплющенные алюминиевые из-под пива и колы, и что? Все же Верещагин упорно продолжал разгребать мусор, пока вдруг не натолкнулся на один предмет… Начал вытаскивать его непонятно зачем, понимая, что эта вещь здесь никак не могла пригодиться ни ему, ни кому-то еще…

– Ты что застрял здесь, помоечная душа? – прозвучал голос за спиной. – Если растопку ищешь, меня бы спросил вежливо, я бы дал тебе газетку. А то по твоей милости от мух теперь не отбиться.

Верещагин повернулся и стал слушать, что Матрос скажет еще.

– Ты вообще когда в поле пойдешь? Я, типа того, что не врач, но тебя в момент вылечу. Хочешь попробовать, а?

– Ребра плохо срастаются, – объяснил Верещагин, – дышать трудно.

– Так ты не дыши. Как увидишь меня, сразу молча стой! Зачем тебе ребра? Ты что, тот самый мужик, из которого бабу достали, в смысле, из его ребра бабу сделали? Который Адам, что ли? Зачем тебе ребра, блин? Ты че, баран?

Алексей стоял молча.

– Слушай, а ты вправду, что ли, бизнесмен крутой? – поинтересовался вдруг Матрос.

– Был когда-то, – признался Алексей.

– Вот это ты справедливо заметил – был когда-то. А теперь ты никто, такое же дерьмо, как и все остальные. Небось миллионами ворочал? И где сейчас твои миллионы?

– Мои миллионы в банке, куда ж им деться. Ведь только я могу их оттуда забрать.

– Ты из помойки забери что-нибудь для начала, а потом хвастайся, какой ты крутой! Мухами командуй! – заорал вдруг Матрос.

Повернулся и направился к домику охраны, разговаривая на ходу сам с собой:

– Ишь, миллионер гребаный… Тоже, удивить захотел, миллионы у него!

И Алексей понял: Матрос явно непроходимо туп, иначе отреагировал бы на известие об имеющихся у пленника миллионах несколько иначе.

Начальник охраны зашел за угол домика и присел в тени. Тогда Верещагин снова перегнулся через край мусорного бака и осторожно вытащил со дна заинтересовавший его предмет. Вещь, конечно, абсолютно здесь не нужная, но все же… Он оглянулся и посмотрел на угол домика охраны, а потом быстро засунул найденное под контейнер.

Это был старый велосипедный насос.

В середине июня жара стала и вовсе невыносимой. Уже больше месяца Верещагин шел по утрам со всеми обитателями барака на поле. Беседовать с кем-либо о чем-то уже не хотелось. Потому что темы давно закончились, а повторять одно и то же надоело. Да и приятелей у него здесь не появилось, только Лариса и Сергей Николаевич. Он шел с ними в общем строю, иногда перебрасываясь короткими, в общем-то ненужными фразами. Говорить было тяжело, потому что каждый из них знал, что впереди тяжелый, изматывающий тело и душу день. Рядом брели обреченные на вечную муку люди, повторяя одни и те же фразы.

– Ну вот, теперь до вечера продержаться, – произносилось утром.

– Ну вот, еще день прошел, и бог с ним, – звучало вечером.

Верещагин выходил на работу, обмотав голову рубашкой и прикрывая голый торс лишь пиджаком, а потому у него стали темными от загара лицо и треугольник на груди, а кисти рук были совсем черными. Причем пиджак на теле болтался, словно прежде его носил великан, а потом подарил свою изношенную одежду тощему Алексею. Позади обычно пристраивался старенький кореец Пак с бархатной тюбетейкой на голове. Он почти не знал узбекский и едва ли лучше русский, а потому в основном молчал.