Вот уже второй день, как из тюрьмы никто не приезжал, так что Авельянеда остался не только без супа, но и без новостей. Голод, однако, его не страшил. Его дряхлое тело давно уже обходилось немногим, и скопленного им запаса жизни должно было хватить до завершения спектакля. В кувшине еще оставалась вода — Авельянеда растягивал ее, как мог, делая по маленькому глотку через каждые четыре часа.

В новостях тоже не было особой нужды: по всему окоему, от Университетского городка на севере до Карабанчеля на юге, ухало так, что зубы во рту отплясывали чечетку, и с каждым часом разрывы становились все ближе к центру. Не нужно было заканчивать Пехотную академию, чтобы понять: штурм города начался, и красный флаг над зданием Конгресса — дело ближайших суток. Земля трещала по швам, с неба сыпалась штукатурка, известка, седое танцующее конфетти, приносимое ветром с далеких пожарищ. На востоке громыхало поменьше, из чего можно было заключить, что красные прорываются с запада, со стороны обмелевшего Мансанареса. В паузах между разрывами вступали соло пулеметных очередей, подобные стуку швейных машин, на которых неведомые портные пытались сшить разваливающееся на куски мироздание.

Авельянеда встречал апокалипсис на ногах, перебегая с места на место и хватая горячими, липкими пальцами подрагивающую сталь. Его охватил азарт, почти исступление, он словно попал в родную стихию, по которой смертельно истосковался за долгие годы.

— Так их, ребята! Бей этих сволочей! — кричал он кому–то в пространство, потрясая жилистым кулаком, и мысленно призывал на помощь фалангистам всю небесную рать.

Республика, его извечный враг, эта проклятая химера, летела в тартарары. Его позор отливался ей горячим свинцом, злым раскаленным железом, и с каждым залпом красных орудий Авельянеда все больше верил в божественную справедливость.

В сущности, он мог попробовать сбежать, обрушив на хлипкий замок тяжелый дубовый табурет, но был слишком вовлечен в происходящее, чтобы думать о свободе. К тому же за все эти годы он настолько привык к клетке, что почти забыл о ее существовании. Его тюрьма была значительно шире. Стены этой тюрьмы и крушила фалангистская артиллерия.

Часть крыши Каса–де–ла-Панадерия была разобрана, и там, в прямоугольной выемке меж двух остроконечных башенок, еще с конца весны помещался зенитный расчет республиканцев. Это была старая двадцатимиллиметровая пушка швейцарского производства, вручную затащенная наверх бойцами противовоздушной обороны. Четыре ее ствола неподвижно смотрели в небо: фалангистские самолеты над центром пролетали редко, бомбили цели на окраинах, куда пушка добить попросту не могла. За все время в бой она вступила только однажды, примерно за неделю до штурма. Темно–зеленый «Як», пересекая центр с востока на запад, летел совсем низко, настолько, что можно было разглядеть звезды на его крыльях. Наполнив Пласа—Майор сокрушительным грохотом, зенитчики шпарили по врагу до тех пор, пока тот не ушел в мертвую зону за башней. Судя по их радостным крикам, «Як» удалось зацепить, даже поджечь, хотя звука падения Авельянеда так и не услышал. Несколько раз, видимо, с тоски, зенитчики палили в чистое небо, затем и вовсе покинули пост и перебрались в здание. Лишь изредка к пушке выходил командир расчета, прощупывал небо биноклем и снова исчезал. Смена за ними так ни разу и не явилась.

Время от времени бойцы спускались вниз, чтобы наведаться в разгромленный продовольственный магазин в юго–восточном углу площади, близ выхода на улицу Ботонерас. Возвращались они, неся в руках целые охапки консервов, колбас и всевозможных бутылок, преимущественно газировки. Каждый раз один из солдат — Авельянеда слышал, как товарищи называют его по имени, Пабло — в шутку лепил к двери купюру достоинством в тысячу песет, предварительно смачно на нее харкнув. У Пабло была небритая разбойничья физиономия, вечная сигарета в зубах и значок за службу в Сахаре, приколотый, вопреки уставу, к чехлу противогаза. Авельянеда не слишком удивился, когда именно этот шутник стал ни с того ни с сего проявлять о нем заботу.

На второй день после начала штурма, когда вокруг уже бушевал огненный хаос, Пабло отделился от компании своих мародерствующих друзей, вскрыл штык–ножом банку тушеной фасоли, подбежал к клетке, молча поставил жестянку на пол и побежал дальше, догонять остальных. Это было весьма кстати, ибо хотя Авельянеда и чувствовал, что может продержаться еще достаточно долго, живот у него давно подводило от голода. Товарищи, увидев поступок Пабло, что–то крикнули ему и дружно расхохотались, но он лишь усмехнулся, поднимая с мостовой оброненную пачку сигарет.

На следующий день Пабло, пробегая, снова оставил гостинец — вскрытую бутылку «кока–колы», одну из трех, что торчали у него под мышкой. Бутылка была теплой, почти горячей — с конца недели нещадно шпарило солнце, а бурая гадость — приторно–сладкой, но Авельянеда пил жадно, наслаждаясь прикосновением тысячи маленьких игл, жаливших его пересохший язык. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не выдуть все сразу, и допивал отраву он уже вечером, вслушиваясь в перепалку трещавших на западе автоматных очередей.

Когда Пабло появился в третий раз, снаряды рвались уже недалеко от Пласа—Майор. В воздух поднимались султаны черного дыма, сквозь которые зловеще, будто кошачий глаз, глядело восковое полуденное солнце. Пабло был один — товарищи его разбежались или же просто не хотели покидать укрытие в такую жару. Пробегая мимо клетки, он вдруг остановился и как–то странно посмотрел на Авельянеду.

— Вот что, дед, — сказал он раздумчиво, жуя раскуренную сигарету. — Нечего тебе тут сидеть. Амнистия тебе вышла. Собирай чемоданы.

— У тебя ведь нет ключа, — Авельянеда сказал это без надежды, скорее с сомнением, еще не зная, что станет делать с таким неожиданным подарком.

— Это верно, — согласился Пабло и, поправив на голове пилотку, почти без всякого усилия ухнул ботинком в замок.

Что–то ржаво хрустнуло, дверь, дребезжа, медленно отворилась.

— Свобода, дедушка, — ощерился Пабло. — Такие дела.

Увидев сомнение в глазах Авельянеды, он, вероятно, счел себя недостаточно убедительным, отступил немного назад и, набрав в легкие побольше воздуха, зычным голосом возвестил:

— Сво–бо–да!

Он хотел крикнуть что–то еще, но жуткий сдавленный рокот внезапно его оборвал.

Авельянеду швырнуло в сторону. Последним, что он увидел, был подброшенный в воздух Пабло и парящие куски развороченной мостовой. Остальное поглотила боль и едкий, всепроникающий запах горячего тола.

Когда Авельянеда пришел в себя, в клетку, скрипнув половицей, робко вступил боец Красной Фаланги. Перед глазами возникли рыжие сапоги, синие штаны со штрипками (из кармана торчал грязный фиолетовый платок), криво пришитая к рукаву алая матерчатая звезда. Довершали портрет редкие кошачьи усики и немигающие мальчишеские глаза, в которых было поровну малодушия и отваги. Если бы не винтовка в руках, паренек вполне сошел бы за обычного мадридского студента, притом из тех, что коротают время в библиотеке, а не за картами или в пивной.

Обстрел между тем прекратился, лишь на юге еще звучали приглушенные расстоянием хлопки. Пласа—Майор была окутана вязкой, подсвеченной солнцем желтоватой пылью. Шагах в десяти от клетки, уткнувшись лицом в мостовую, лежал неподвижный, присыпанный штукатуркой Пабло.