– У меня и не было такого намерения, Джиллиана. Но мне не нравится, когда мне говорят, что я могу, а чего не могу делать.

– Значит, в этом мы с вами одинаковы, – заметила она. – Не позволяйте себе диктовать мне, что я буду, а чего не буду делать, ваше сиятельство. Возможно, я, как вы говорите, и состою у вас на службе, но пренебрежительного отношения к себе не потерплю.

– Стало быть, мы не уступаем друг другу в высокомерии. Не могу не задаваться вопросом, что еще у нас общего.

– Вы должны говорить это Арабелле, ваше сиятельство, а не мне.

– Так вы пойдете со мной на болото?

Неожиданная смена темы заставила Джиллиану недоуменно заморгать. Как может так меняться его настроение? Сейчас Грант улыбается ей, словно одобряет ее гневную вспышку.

Он несносный, раздражающий и слишком неотразимый для ее душевного покоя.

– На болото?

– Я давно не был там.

«Нет» – вот что ей следует сказать. Простое «нет», незатейливое «нет». Вежливое «нет», почтительный отказ. «Мне надо написать письма», – должна сказать она, хотя ей совершенно некому писать. Родители не станут читать ее письма, как и кузина, у которой она жила несколько недель. Роберт, конечно же, теперь уже женат, а ее друзья будут шокированы, если она осмелится обратиться к кому-то из них. Лучше сказать, что ей надо заняться починкой одежды. Но не ответит ли он на это, что в Роузмуре дюжины слуг, которые прекрасно справятся с этой работой? «Мне нужно заняться кое-какими личными делами», – может сказать она, и тут Гранту нечего будет возразить. Он вынужден будет замолчать, и она вернется в свою комнату, чувствуя себя добродетельной и порядочной.

– Но если быть совсем откровенным, то это грязная работа.

– Ваше сиятельство, по поводу откровенности. Возможно, не слишком разумно говорить все без утайки.

– Позволю себе не согласиться, мисс Камерон, – возразил Грант, вновь обращаясь к ней так, как того требовали приличия. – На мой взгляд, лучшая политика – все всегда говорить с максимальной честностью. Иначе могут возникнуть недоразумения по поводу мотивов или намерений.

Если бы Джиллиана была с ним абсолютно искренней, это, несомненно, поставило бы их обоих в неловкое положение. Она бы сказала ему, что он не должен вот так смотреть на нее, и посоветовала бы почаще вспоминать, что он женится на Арабелле. Но кто же отчитывает графа, особенно такого, который не любит, когда ему делают замечания? Однако его надменность уравновешивалась столь обезоруживающим обаянием, что это делало его во сто крат более опасным.

– Завтра, – сказал он, поворачиваясь, чтобы отойти от нее, потом оглянулся. – Перед рассветом.

– Ваше сиятельство, – начала она, но он прервал ее с улыбкой:

– С нами будут два лакея, мисс Камерон, и можете взять свою горничную в качестве дополнительной защиты.

– А Арабеллу позвать?

– Мне быть абсолютно откровенным, мисс Камерон? Или немного покривить душой?

– Полагаю, последнее будет лучше, ваше сиятельство, – отозвалась она.

– Тогда, конечно, пригласите Арабеллу, – сказал Грант, улыбнулся и отошел от Джиллианы.

Графиня Стрейтерн отпустила служанку взмахом руки. Она уже переоделась к ночи, хотя еще и не собиралась спать. Ее пеньюар, изобилующий кружевом, был, как ей сказали, привезен из-за границы, из женского монастыря на юге Франции.

У графини Стрейтерн должно быть все самое лучшее. Разве не это всегда говорил ее муж? Он повторял это так часто, что она почти слышала его голос даже сейчас, спустя столько лет. Будучи очень юной и очень наивной, она полагала, что его слова означают, что Раналд любит ее, а потому хочет, чтобы у нее было все самое хорошее. К сожалению, дело было совсем в другом, но поняла она это лишь через десять лет их совместной жизни.

Теперь-то она знала, что Раналд просто привык к тому, чтобы у него была самая лучшая одежда, превосходная мебель, самая прелестная жена.

Когда он сделал ей предложение, Доротея по наивности решила, что он влюбился в нее после ее первого сезона. Она же, естественно, была увлечена им. Да и кто бы на ее месте не был? Раналд Роберсон, девятый граф Стрейтерн, был великолепным представителем сильной половины человечества. Господь наградил его серыми глазами, которые, казалось, проникали женщине в душу, и черными волосами. Обе эти черты перешли к Гранту. У Гранта, однако, нет отцовских непринужденных манер и постоянной готовности к улыбке. Или смеха, который до сих пор эхом звучит в коридорах Роузмура. Зато у Гранта имеется то, чего не было у его отца, – качество, отсутствие которого у своего мужа Доротея обнаружила лишь спустя годы. У Гранта есть порядочность и четкое представление нравственности, отшлифованное, без сомнения, ужасными деяниями его отца.

Подойдя к секретеру, графиня села, чтобы внести записи в свои дневник, что она делала каждый вечер. Маленький столик был вместилищем бумаг личного характера, в частности тех писем, которые она не хотела никому показывать. Она отказывалась от предложения Гранта нанять кого-то для помощи с корреспонденцией. Ей была неприятна мысль, что чужой человек будет переносить ее слова на бумагу. Ее старым друзьям просто-напросто придется терпеть ее становящийся все более неровным почерк.

Графиня открыла дневник и начала писать. Как обычно, ее ежедневные записи носили прозаический характер. Она писала о растениях, которые выращивала у себя в саду, включая подробности использования удобрений. Писала о меню, которое кухарка составила на неделю, и о своем одобрении либо неодобрении работы слуг. Писала также о мисс Фентон и мисс Камерон и своем недовольстве ими обеими. Нигде, однако, она не позволяла себе даже намека на душевное смятение. То, что она чувствует, не для прочтения потомками, а она уже в таком возрасте, когда смерть маячит где-то за углом, выглядывая время от времени, дабы посмотреть, готова ли она к встрече с ней. Она не готова, решила графиня, и не будет готова еще много лет. Но ее решение не мешает смерти назойливо подглядывать за ней.

Покончив с записью в дневнике, графиня задула свечу и направилась к молельной скамейке в углу комнаты. Это было ее прибежище, гораздо более интимное, чем величественная семейная часовня, построенная Раналдом. Теперь она знала, почему он месяцами вел переговоры с архитектором и истратил целое состояние на возведение такого роскошного сооружения в шотландском высокогорье. Графиня опустилась на колени, сложив руки и склонив голову.

Она не просила прощения для себя. Она молилась за своих детей, за крошек, которых она родила в боли и надежде. Два мальчика, которые всегда являлись таким источником радости в ее жизни и которых больше не было. Она молилась, чтобы Господь не стремился отомстить им, но простил им их происхождение.

Джеймс и Эндрю. В ее представлении они были все еще мальчишками с веселыми улыбками и заразительным смехом. Закрыв глаза, графиня отчетливо видела их; так бывало всегда, когда она позволяла себе вспоминать. Только в этот короткий час, когда ночь спускалась на Роузмур и дом затихал, давала она полную волю своему горю, своей скорби.