– Чего?

– Го-го-го, а лавки?

– Гы-гы-гы, чего… ржете-то?

– А ты, ха-ха-ха… чего?

– Не… гы-гы-гы… не знаю.

– И мы, ха-ха-ха, не знаем… но без, ха-ха-ха, но без стола – никак!

Конец марта 1125 года. Дорога в Ратное

Мишка проснулся, как от толчка. Рядом в санях храпел и постанывал Афоня, еще дальше, на толстом слое лапника, завернувшись в облезлую медвежью шкуру, сопел с присвистом Илья. Мишка попытался определить, что же его разбудило. Нога практически не беспокоила, к Афониному храпу он притерпелся, других шумов вроде бы не было. Огромный стан, в котором расположилось несколько сот человек, с вечера угомониться не мог очень долго. Где-то плакали дети, кто-то на ночь глядя вдруг решил, что припас мало дров, и стучал топором, потом чего-то испугались лошади, потом еще что-то случилось. Большое сборище людей и животных всегда успокаивается очень медленно, то и дело оживляясь локальными очагами шумов и беспокойства.

Сейчас над станом стояла тишина, костры слабо тлели, морозец ощутимо усилился, похоже, дело шло к утру. Что же все-таки его разбудило? Мишка еще раз окинул взглядом все пространство, открывающееся ему из лежачего положения, и уже надумал сесть в санях, как уловил краем глаза какое-то движение. От ствола одного из деревьев отделилась белесая тень и, пробежав несколько шагов в сторону дремлющего у костра часового, припала к снегу.

«Маскхалат, бесшумное движение, явное намерение снять часового. Привидение или чей-то спецназ пожаловал? Вижу только одного, помогут быть и другие, если, конечно, спецназ».

– Илья! – позвал Мишка шепотом. – Илья, проснись.

– Да не сплю я, – так же шепотом отозвался обозник. – Что случилось?

– В стане чужие, к страже подбирается кто-то.

– Не показалось?

– Нет, я его и сейчас вижу. До самострела моего, не поднимаясь, дотянуться можешь?

– Могу, может, шумнуть?

– А стрелу словить не боишься? Взводи самострел и незаметно подай мне.

– Как его лежа-то?

– Упри в сани, сам на бок повернись, чтобы колено вверх не торчало.

– Сейчас. – Илья деятельно заворочался, впрочем, почти бесшумно.

Тень продвинулась еще на несколько шагов. Щелчок взведенного самострела показался оглушительно громким – лазутчик припал к утоптанному снегу.

– Михайла, руку опусти.

Голос раздавался снизу: Илья каким-то образом умудрился вползти под сани. Мишка опустил руку и нащупал приклад.

– Лежа-то стрельнуть сможешь?

– Смогу, а ты приготовься опять зарядить, может быстро понадобиться.

– Угу, сразу под сани суй, я тут приспособился.

Часовой приподнял голову, огляделся и снова подпер подбородок кулаком.

«Да уж, не видал ты, раздолбай, плакатов „Несение караульной службы – выполнение боевой задачи!“, зарежут ведь как куренка».

– Михайла, ну чего? – донесся из-под саней сиплый шепот Ильи.

– Тсс…

Белесая фигура вскочила на ноги и метнулась к часовому. Мишка нажал на спуск, болт ударил лазутчика куда-то в район поясницы, тот в падении все же дотянулся до часового, но удар пришелся по ногам. Разгильдяй-караульный вскинулся спросонья, свалился с чего-то, на чем сидел, и прямо в его уже открывшийся для крика рот оттуда-то слева ударила стрела. Илья буквально вырвал самострел из опущенной Мишкиной руки, и через пару секунд, показавшихся вечностью, из-под саней раздался вожделенный щелчок.

«Блин, всего два болта осталось, где же этот лучник? В Демкиной сумке еще десяток болтов, но не достать, шуметь нельзя, на звук выстрелить могут».

Мишка до боли в глазах всматривался туда, откуда, по его представлению, вылетела стрела. Вдруг из темноты пришло ощущение чужого враждебного взгляда, направленного прямо в лицо, а напряженный до предела слух уловил тихий скрип, такой, какой должен издавать натягиваемый лук. Мишка нажал на спуск, и тут же какая-то сила вырвала самострел из рук и швырнула на снег рядом с санями. Илья, словно змея из норы, высунулся из-под саней и втянул самострел в свое укрытие.

«Ну все, сейчас замочат! Лежу, как мишень, он меня видит, а я его нет».

Забыв о ране, он, насколько мог быстро, перевалился через край саней, плюхнулся на снег и чуть не взвыл от боли в ноге. Тут же ему в руки сунулся самострел.

– Сможешь из порченого-то?

– Один хрен – последний болт.

Из саней послышался сонный голос Афони:

– Мужики, вы чего?

– Лежи, Афоня, не шевелись!

– Чего случилось-то?

– Тихо ты!

Где-то в стороне раздались крики: «Вон он, держи! А-а-а! Уходит!» Зычный голос Рябого: «Десяток, по коням!»

– Все, Афоня, можешь орать, – разрешил Илья.

– Чего орать-то?

– А чего хочешь, то и ори. Михайла, тебя опять зацепило?

– Нет… нога! Уй, блин.

– Потерпи, парень, сейчас головню принесу – посветить.

Илья потрусил к костру и нарвался на окрик Луки, выросшего словно из-под земли:

– Не шляться! Следы затопчешь. Складень, Софрон, быстро, пока не натоптали, разберитесь. Эй, вы! Никому не вставать, хоть одна сука поднимется – пристрелю! Что, не понимаешь? Ну на!

Щелкнула по кожаному наручню тетива, в темной массе полоняников раздался чей-то вскрик. Сразу же за ним взвился истеричный бабий вопль:

– Луня-а-а!!!

– И тебе непонятно? На!

Снова щелкнула тетива, крик оборвался.

– Девятый десяток! – заорал в полный голос Лука. – Становись вокруг полона! На любое движение или шум стрелять немедля! Бабы, держать детей, мужи – баб. Чтобы тихо у меня!

«Блин, концлагерь какой-то! Но если толпа ударится в панику… Правильно все, жестоко, но правильно».

Илья, притащивший от костра горящую ветку, склонился над Мишкиной ногой.

– Ну показывай, что у тебя тут? Эх! Ты же присохшую повязку сорвал, кровь опять. Сейчас, потерпи, мы вот старую повязочку снимем. Травки лечебные у меня есть, их приложим. Смочить только надо. На-ка пожуй, чтобы в кашу превратилось, только не глотай. Знаю, знаю, что горько, зато лечебно, потом медку дам хлебнуть. Разжевал? Давай вот сюда, на тряпочку. Вот, сейчас перевяжем, кровь уймем, в сани тебя уложим…

«Он ведь так же, как Юлька, разговаривает, только получается хуже. Или мне кажется, что хуже? Все равно молодец».