Он написал ей на следующий же день после рокового объяснения на берегу озера, чтобы прояснить ситуацию и предупредить, что вскоре она получит письмо от Полины, но ответа не было целых две недели, и он не знал, какова будет реакция Долорес. Он опасался, что она возмутится и положит конец связи, у которой нет будущего. Однако он полагал, что поступил «лояльно», потому что в этом письме превозносил Полину и говорил, что ей следует простить некоторую несдержанность выражений, причиной которой являются ее сильные чувства.

Единственной женщиной в Париже, с которой он мог свободно говорить об этом переломном моменте в своей жизни, была Эдме Ларивьер. Она дала ему понять, что осведомлена обо всем и, хотя не одобряет произошедшего, готова выслушать его признания. Он проводил у нее долгие вечера, находя в этих визитах большое удовольствие, потому что всегда приятно поговорить о предмете любви, и тем более приятно поговорить об этом с очаровательной женщиной. Фонтен полагал, что это романтическое приключение возвысило его в глазах Эдме. Правда и то, что она сама стремилась к подобным беседам. За неимением самой любви женщины хотят почувствовать ее ароматы, услышать отголоски, увидеть отражение.

– Ах, – говорил он, – я знаю, что должен дать Полине отпущение всех грехов, потому что сам нуждаюсь в этом от нее, но есть же пределы человеческих возможностей. Эти ежедневные и еженощные воспроизведения обстоятельств преступления… В конце концов, зачем Полина заставляет меня снова и снова повторять рассказ о событиях, которые причиняют ей столько страданий, тем более что память подводит меня и в этих рассказах все больше противоречий?..

Эдме демонстрировала ангельское терпение:

– Нам, Гийом, нужно во всем как следует разобраться и подвести черту, поэтому мы не устаем анализировать ситуацию или чувства. Для вас же, мужчин, важнее всего действия, да-да, и для писателя тоже. Для него действие – это написать роман… Мы подолгу смакуем счастье и несчастье… Я прекрасно понимаю Полину.

– Увы! – отвечал он. – А я должен признать, что больше ее не понимаю. Чего она хочет? То она дает мне свободу и пишет Долорес длинные послания, в которых, как я полагаю, есть все: и оскорбленное самолюбие, и величие души; то она уверяет, что мое счастье – это ее счастье и она не станет препятствовать новым встречам, она просто хочет, чтобы ее не обманывали и продолжали считать надежным другом. Я приблизительно представляю, что она могла написать Долорес: «Вам нужен мой муж? Он ваш. Вы моложе, красивее, я уступаю. Приезжайте к нему и выходите за него замуж…» Должно быть, несчастная Лолита была поражена. Она ни о чем подобном не просила… Да, разумеется, я был бы безумно счастлив вновь увидеть ее, например в Севилье, в Гранаде или в каком-нибудь райском уголке в Андах. Но Долорес в Париже? Развод? Новая женитьба? Об этом нет и речи.

– Ну и слава богу, – отвечала Эдме. – Не представляю вас, дорогой Гийом, мужем актрисы, чтобы вы, ревнивец, болтались за кулисами какого-нибудь театрика!.. И потом, есть Полина. Не стройте иллюзий по поводу ее отречения от вас, это всего лишь видимость. Полина могла бы из гордости уступить вас другой женщине, но она умрет от этого. Вчера я встретила ее у Менетрие, видно, что горе ее сломило. Не забывайте, Гийом, ее любовь к вам – это удивительное чувство. С тех пор как она познакомилась с вами, для нее перестали существовать другие мужчины. А такое, Бог свидетель, встречается не часто!

– Я просто раздавлен, – говорил он. – Я уверен в одном: больше мы так жить не можем. Что делать?

– Будьте более жестким, – сказала Эдме. – Нельзя давать женщинам слишком много свободы. Ими нужно управлять.

После ухода Фонтена к ней заявилась Клер Менетрие, которая, как и она, живо интересовалась этим приключением.

– Полина ведет себя как львица, у которой отняли детенышей, – сказала Клер. – Она рыщет в поисках правды. Чтобы разузнать хоть что-то о своей сопернице, она отправляется на охоту, даже не заботясь о том, как при этом выглядит. Представьте себе, она напросилась на чаепитие к Ванде! Да, дорогая, и все ради того, чтобы встретить у нее того самого чилийца, который когда-то был любовником Долорес Гарсиа.

– Надо же! – воскликнула Эдме. – Так вам известно имя этой дамы?

– Разумеется, – отвечала Клер. – Я ведь тоже захотела познакомиться с чилийцем. Он очень милый и безумно любил ту женщину.

– Похоже, она и в самом деле такая, какой ее описывал Гийом… А почему чилиец от нее отказался?

– Достаточно поговорить с ним пять минут, чтобы понять: он не отказывался… Нет, просто он понял, что длительное счастье с ней невозможно, по крайней мере для него, и у него хватило мужества держаться от нее на расстоянии… Он очень славный мальчик.

– А как он объясняет эту связь с Гийомом?

– То, что он говорит, весьма умно и похоже на правду. Он думает, что, будучи прежде всего актрисой, она проживает каждую любовь, словно играет новую роль и пытается сыграть ее безукоризненно. И поскольку она ощущает себя на сцене, ей удается поверить в своего персонажа. Так, с Фонтеном ей захотелось стать юной подругой зрелого писателя, влюбленной поклонницей. Она идеально выстроила роль и была просто восхитительна. Так что впечатления Гийома были абсолютно верными, но юный Санто-Кеведо думает, что после отъезда Гийома она могла встретить другого мужчину и так же превосходно сыграть для него совершенно иную роль.

– Понимаю, – ответила Эдме. – Однако непохоже, чтобы она тут же забыла Гийома, совсем недавно он читал мне ее письма, такие волнующие, очаровательные.

– Почему бы и нет? В эту минуту она играла роль женщины, которая пишет волнующие и очаровательные письма своему далекому возлюбленному.

– Несчастная Полина! Нам, обыкновенным супругам, так непросто соперничать с актрисами. У них талант, профессия, обаяние… И потом, искусство всегда кажется более подлинным, чем сама жизнь.

– Разве не все женщины актрисы? – спросила Клер.

– Да, но не все из нас обладают талантом… Впрочем, думаю, что окончательная победа все же будет за Полиной… Если только она не испортит игру своей вспыльчивостью. А сейчас Гийом горячо раскаивается, его угрызения совести столь искренни, что он заслуживает снисхождения. Однако его раздражают эти сцены, которые жена устраивает ему каждый вечер, иногда молча, иногда осыпая упреками. Не будем забывать, что если Долорес Гарсиа прежде всего актриса, то Гийом прежде всего писатель. А писатель, который больше не может писать, приходит в ярость.

– Мужчины испытывают страсть, – вставая, подытожила Клер. – Они не умеют любить.

Гийом Фонтен все меньше и меньше понимал реакцию и поведение жены и любовницы. Теперь Полина почти ежедневно писала Долорес и посылала ей подарки: какое-нибудь украшение, расшитый шарфик. Долорес спрашивала у Гийома: «Наверное, нужно ответить и поблагодарить? После того, что ты рассказывал мне о своей жене, я всегда чувствовала уважение и восхищение. Мне больно думать, что по моей вине кто-то будет страдать», но затем в письме следовали фразы «tiernas y enamoradas». Итак, разрыва она не хотела. Он посоветовал ей поблагодарить. И в начале марта Полина не без гордости продемонстрировала мужу конверт, украшенный штемпелем Лимы и надписанный красивыми крупными буквами, на этот раз письмо было адресовано мадам Гийом Фонтен. В тот день она опять до глубокой ночи говорила Гийому о том, что готова уступить ему «Окситанку». Именно так, в память о последней любви Шатобриана, стала она именовать Долорес, что было совершенно неправильно. От всего уставший, измученный, разбитый, он чувствовал, что еще немного – и он очнется эдаким отрезвленным Санчо Пансо между двумя странствующими рыцарями.