– Теперь тебе хана, – посочувствовал Ваня, принимая жертву, – как, похоже, и моей доброй, несчастной матушке.

– А что с ней?

– Сбрендила. Нинку-то хочет удочерить.

– Да? Что-то такое я тоже заметил нездоровое в их отношениях. Вроде вместе собираются в монастырь…

А ты не вернешь мне этот ход?

– Тебе, отец, как новому русскому, даже стыдно об этом заикаться – мы же на деньги играем.

Через семь ходов Филипп Филиппович сдался. Редкие шахматные поражения он воспринимал крайне тяжело. Долго тер виски ладонями, делая вид, что болит голова. В матушкиной комнате Ася и Нина заунывно распевали пятый псалом Давида.

– Слушай, отец, забери ее к себе. Ты же один живешь. Она готовить умеет, честное слово. Вообще услужливая.

– Разве она согласится?

– Да ты что! Она же знает, что ты миллионер.

– Хорошо, сыграем реванш, потом подумаем.

– Нет, сначала поговори с ней, потом сыграем.

Позвали Нину. Та вошла, потупив очи, голову повязала черной косынкой.

– Вот зараза, монашку изображает! – не выдержал Иван.

– Ругаться грех, Иван Федорович, – смиренно произнесла Нина. Иван взял себя в руки и объяснил, что Филипп Филиппович, которому она чем-то приглянулась, готов оказать ей благодеяние и взять к себе на роль как бы домоправительницы, положив жалованье в пятьсот долларов в месяц.

– О деньгах пока разговору не было, – поправил Филипп Филиппович.

– Но вы же один живете? Без супруги?

– Ну и что с того?

Нина вспыхнула алым цветом:

– Как не стыдно такое предлагать молодой девушке? Наверно, вам Иван Федорович что-то плохое про меня набрехал, так вы не верьте. Он ведь очень испорченный. Мы с Асей за него денно и нощно Бога молим.

Ася примчалась разгневанная:

– От тебя, Филипп, не ожидала! Как ты мог? Она же тебе во внучки годится!

– А ты не подслушивай, – сконфузясь, буркнул Воронежский.

Ночью Иван оставил дверь приоткрытой, и Ниночка явилась в свое обычное ведьмино время. Впопыхах чуть не откусила ему ухо, но он не сопротивлялся, и она вдруг притихла, замерла.

– Я тебе противна?

– Не в этом дело.

– А в чем? Ты педик, импотент?

– Нет.

– Ты какой-то чудной. Другие все это любят, а ты как будто боишься. Может, у тебя никого не было до меня?

– Может быть.

– Так я тебе и поверила. Ты вообще с самого начала принял меня за дурочку, а я не такая.

– Все мы не такие, – согласился Иван. Ее белая призрачность и тихий голос погрузили его в отчаяние.

Он знал, что слишком рано повзрослел, а в душе остался несмышленышем, каким был и два года назад, когда убегал из дома, обрывая все концы, и еще раньше, много лет назад, когда отец был молодой, живой и, хохоча, подбрасывал к потолку его маленькое, хрупкое, тогдашнее тельце. Умом он многое постиг, а сердцем по-прежнему был закутан в пеленки.

– Ты думаешь, я стерва, да? – прошептала Нина, с ужасом ожидая ответа.

– Не хочу, чтобы было так.

– Как – так?

– Как у тебя было с другими.

– Вот оно что, – в ее голосе почудилась ему Непонятная радость. – Вань, давай выпьем? По глоточку?

– Иди выпей, ты же знаешь, где водка.

– А ты?

– С какой стати? У меня не горит.

– Ага! – Она соскользнула с кровати и белой тенью мелькнула в дверях.

Ночь была наполнена колдовством. Он любил такие ночи, когда сон и явь перемешиваются в тягучий коктейль. Час волка – его любимый час. В этот час мысли ясны. Если сейчас задуматься о смерти, то покажется, что она давно позади, как и рождение. Но думал о Нине. Он не любил ее, зато она была ему мила. Она добьется, чего хочет. У нее озорная повадка. Она как безродная собачонка, ищущая хозяина. Она была желанна, как сотни других женщин, молодых и старых, желанны юноше в восемнадцать лет, но в отличие от других была рядом и в ночной рубашке. Он думал об опыте любви, который ему предстоит, и надеялся, что справится с этим, как справлялся с болью, когда испытывал себя, сжигая ладонь над пламенем свечи…

Нина принесла водки в стакане.

– Выпей, – потребовала она, – и я тебе отдамся.

Хватит дурака валять.

– Не сегодня, – сказал он. – Может быть, завтра.

Она отпила глоток, остальное плеснула на его голую грудь. Так он и уснул, вдыхая кислый запах спирта одеревеневшими ноздрями.

На другой день к ним наведался Алеша Михайлов собственной персоной, и женщин будто подменили.

Куда делся религиозный экстаз и заклинание духов.

Матушка, помолодевшая, с накрашенными губами, с пылающим лицом, веселым колобком перекатывалась из комнаты в кухню, а бледная, с распущенными волосами Нина Зайцева изображала из себя крутую фотомодель, на пути в Париж по недоразумению попавшую в худую московскую лачугу. От ее нелепых потуг мурашки бегали у Ивана по коже, и сразу, как обычно в присутствии этого человека, он ощутил унизительную растерянность и напряжение. Полгода, не меньше, прошло с тех пор, как Михайлов последний раз к ним заглядывал. Полгода в возрасте Ивана – целая вечность, но ничего не изменилось. Любовь, восторг и ненависть – вот что он испытывал к побратиму покойного отца.

И еще. Как задорному щенку в обществе матерого волчары, ему то и дело хотелось оскалить зубы. Ну уж нет, подумал Иван, больше у тебя не будет повода надо мной смеяться.

– Садись, ты чего, – пригласил Михайлов, словно это Иван пришел к нему в гости, – Рад тебя видеть.

Хорошей девушкой обзавелся. Все забываю, как ее зовут.

– Нина, – сказала Нина таким тоном, точно решилась на акт самосожжения.

– Вот я и говорю, хорошая девушка, но малость придурковатая. Тебе не кажется, Вань?

Иван промолчал. Ася ставила на стол все новые и новые закуски, невзначай прикасаясь к Алеше и жарко вспыхивая от этих прикосновений. Нет, с сожалением подумал Иван, не угорела в ней страсть. Он мать не осуждал, жалел. С Михайловым у нее, конечно, был давно просроченный билет, и она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Слабая, несчастная, любимая мамочка!

– Слушай, Вань, – сказал Алеша. – Твои дамы уговаривают меня креститься. Ты как на это смотришь?

– Да, Ванечка, да, скажи ему, скажи, пожалуйста! – заполошилась Ася. – Он не понимает, что надо покаяться, причаститься, а как же! Иначе-то как? Его гордыня мучит. Скажи ему, тебе он скорее поверит.