– Ха, удумал, лохматая голова. На кол! Не посадит ее государь на кол и плетьми постегать не велит. Машка-то, хоть и ведьма, а все ж не из простых, не из бояр даже. Куда выше бери – из Рюриковичей, самого государя племянница. Хоть и двоюродная, а все ж – родная кровь.

– Может, ишо, и не казнит ее государь. Простит.

– Ага, простит, как же! Потому и казнит, что Машка-то права на престол имеет.

– Эй-эй, – клацнув ножницами, недовольно обернулся стригаль. – Языки-то прикусите, не то, неровен час, вас самих плетьми стегати начнут.

Более ничего интересного приятели не разузнали и после полудня отправились обратно на Чертолье, срезав путь мимо Алексеевскою монастыря, серые каменные стены которого казались опаленными пламенем недавнего пожара.

– Вон, и на угловой башне – копоть, а ворота – новые, верно, взамен сгоревших, – любуясь обителью, прокомментировал вслух Михаил.

– Обитель сия основана святителем Алексием еще лет двести назад, – Арцыбашев не упустил случая показать свою осведомленность. – Сперва – на Остоженке, а после пожара, что случился в год провозглашения Великого князя Ивана Васильевич царем и государем всея Руси, монастырь перенесли сюда, в Чертолье, вон, прямо к устью ручья. Потом здесь храм Христа Спасителя будет.

– Чего-чего будет? – удивленно переспросил кондотьер.

Леонид отмахнулся:

– Ничего не будет. Это я так, заговорился… Смотри-ко, монашки к ручью идут. С корзинами… стирать, что ли?

– Белье полоскать, – прищурившись, хмыкнул Михутря. – А монашки, потому как монастырь-то женский. Хотя… и вовсе не монашки это – послушницы или обетницы.

– Какие еще обедницы? – Арцыбашев непонимающе моргнул, глядя, как, приподняв подолы и бесстыдно заголив ноги до колен, послушницы вошли в воду.

– Обетницы, – тихонько присвистнув, разбойный капитан облизал губы. – Обет дали – работать в обители или поклоны там бить. Вот, теперь и исполняют. Но это не послушницы, нет – мирские.

– Ага, ага, – покивав, Магнус чуть было не споткнулся о какой-то камень и выругался. – Ну, пошли уже. Хватит на девок пялиться.

Ближе к вечеру на постоялый двор вернулись и ребята. Этим повезло куда больше мужчин: кроме слухов о гнусном колдовстве доставленной из Новгорода княжны, они еще узнали и новое место заточения узницы.

– Говорят, совсем рядом она, княжна-то, – склонив голову набок, хитро улыбнулась рыжая. – В Алексеевской обители. Здесь, на Черторые.

Магнус с Михутрею, вскочив с лавки, округлили глаза:

– Что-о?!

– Ну, так говорят, – пожала плечами Санька. – У Никитских ворот ярыжки болтали… Эх, господине – мне б обратно в девки, а? Куда бы больше вызнала.

– Ишь, в девки ей, – взглянув на гулящую, разбойный капитан строго погрозил пальцем. – Ты епитимью-то исполняешь, дщерь?

– А то ты не видишь! Целыми днями поклоны бью.

– Кто бьет? Ты, что ли?

– Тихо! – король стукнул ладонью по лавке и пристально посмотрел на девчонку. – Говоришь, в девки обратно хочешь? Добро. Платье только девичье раздобудь.

– Да зачем? – возбужденно закричал Михутря. – И так-то с нами обуза, а если еще и девка… Тем более – ищут ее.

Санька выгнулась, зашипела, словно кошка – вот-вот когти выпустит, вопьется в лицо:

– Это мы-то обуза? Да мы…

– Цыц! – снова прикрикнул король. – Быть тебе, Аграфена, снова девчонкой. Только не повождляй: тем, чем привыкла, заниматься не будешь.

– А как же я тогда…

– В монастырь пойдешь, дева! Вот прямо сегодня. Сейчас.

Ноябрь – декабрь 1573 г. Москва – Ливония

Аграфена раньше думала, что послушницы да монашенки целыми днями только и делают, что молятся. Оказалось – нет. Оно, конечно, молятся, да и много, но и работают ничуть не меньше, чем иной крестьянин на своем участке пашет. Алексеевская обитель – мужская, да при ней, рядом, от Черторыя-ручья чуть подальше – женская. Игуменья в ней – матушка Фекла, женщина волевая, твердая, иногда и жестокая. Многие монашенки ее опасались, а послушницы с обетницами – так пуще огня боялись. Проверяла матушка-игуменья работу не хуже самого вредного боярского управителя – тиуна. А работы в монастыре хватало: и самих себя обслужить – дров наколоть, натаскать воды на кухню, а если банный день – то и в баню, в птичнике прибрать, навоз выскресть да в саду-огороде работать – яблони к близкой зиме подвязать, укрыть кусты соломой, а потом – опять же на заготовку дров. Ладно бы, колоть – то работа привычная, женская, но деревья по всему Чертолью валить да таскать на себе огромные бревна – поди-ка, попробуй-ка.

Ничего. Не пробовали послушницы – делали. Повалив дерево, обрубали топорами сучки, цепляли веревками, впрягались и…

– Йэх, милая, сама пойдет! А ну, поднажмите, сестры…

Первый день умаялась Аграфена, нет слов! Как еще на вечерней молитве умудрилась не заснуть – то неведомо. Заснула бы, схлопотала бы епитимью, а то и выгнали бы, матушка-настоятельница с мирскими не особо считалась. А обетницы – они мирские и есть. Дал обет Господу да Богородице – обители трудом своим помогают, молятся усердно. Однако как выполнят обет – свободны. Могут, конечно, и в послушницы, а потом – в монашки. Но могут и обратно в мир – путь не заказан.

Когда деревину вместе тащили, Графена с товарками своими познакомилась, потом – вечером – молились вместе, трапезничали, а утром ту самую деревину, вчера на двор притащенную, пилить да колоть принялись. Матушка Фекла две пары дев выбрала, на каждую пару пилу лучковую выдала, остальным – топоры. Не много обетниц и было-то – всего с полдюжины.

– Ты, дщерь моя, пилить-то умеешь ли? – глянув на Саньку, почему-то засомневалась игуменья. Что-то в этой рыжей девке смущало ее сильно – то ли слишком острый язык, то ли взгляд дерзкий.

– Да как же не умею-то, матушка? Коли у меня батюшка покойный плотником был.

Вот ведь сказала! Нет чтоб глаза потупить, кивнуть скромненько. Куда там! Подбородок вскинула предерзко, очами сверкнула. На таких дев мужики падки… Тьфу ты, тьфу ты, грех, грех, грех!

Махнула рукой игуменья:

– Инда ладно, пили. Поглядим. Тебя звать-то как, запамятовала?

– Агра… Александра, матушка.

– Смотри, Александра, пилу сломаешь – епитимью наложу строгую.

– Надо мне ее ломать…

Последние слова Санька произнесла игуменье в спину. Потом, к дереву подойдя, пилу перевернула, подергала полотно пальцами, закруткой веревочку подтянула. Товарки удивились:

– А ты и впрямь плотница, Саша!

Так ее и прозвали – Сашка-плотница.

Удивительное дело, всякая работа в руках рыжей обетницы спорилась, за что ни возьмется. И пилила славно, и дрова рубила – любо-дорого посмотреть. Уставала, правда, ну, да отдохнет, помолится – и снова за работу. Никто ведь не неволил, сколько могли – столько и делали. Вот и Сашка… Поленницу стожком сложит, сразу веником двор пометет, подберет все до щепочки. Даже матушка Фекла то заприметила, кивнула довольно: