Александр I в Вильно

А вот ее золовка, г-жа Лизелотта Домерг, провела еще несколько трудных месяцев на чужбине и без мужа. В Вильне она, после 52-дневного изнурительного похода, нашла несколько дней отдыха у одного немецкого ремесленника. Там она присутствовала при жутких сценах мести русских. «Спрятавшись за ставней, – рассказывала она, – несмотря на то что моему взгляду было открыто весьма ограниченное пространство, я увидела страшные вещи». Тем не менее ей удалось спастись от русских, выдав себя за немку, сестру хозяйки дома, благодаря великолепному знанию немецкого языка. Но она пережила страшный шок от того, что видела, и это неудивительно! 10/22 декабря в Вильну въехал царь Александр I. Вместе с еще одной француженкой она набралась храбрости напрямую обратиться к царю с прошением о покровительстве. Через двадцать четыре часа после этого демарша за обеими женщинами пришли. Но г-жа Домерг, у которой сдали нервы и иссякли силы, неожиданно заболела. Болезнь ее была очень серьезна: она бредила, и лишь после нескольких месяцев, проведенных в постели, к ней вернулись рассудок и здоровье. Наконец, весной она снова встала на ноги и готова была делать все, чтобы спасти свою жизнь. Она нашла работу и кров у местной прачки. Там она ждала новостей от мужа, на долю которого тоже выпали тяжелые испытания. Действительно, а что стало с заложниками, высланными Ростопчиным из Москвы в сентябре 1812 года?

Пока наполеоновская армия на обратном пути во Францию сражалась с ужасами русской зимы, сорок заложников, высланных по приказу генерала Ростопчина, тоже переживали тяжкие испытания200. Оторванные от семьи, дома и работы, эти люди испытывали сильные физические, моральные и психологические страдания. С самого начала своего изгнания они не понимали, что с ними происходит. A. Домерг спрашивал себя: «Какие обстоятельства могли сделать необходимыми эти ночные вторжения в дома, эти превентивные аресты и преследования против стольких артистов, негоциантов и учителей, чтобы надо было сажать их в тюрьмы или высылать в сибирские пустыни? Набитые в сырое нездоровое помещение, мы на протяжении целых трех дней слушали рев толпы, собравшейся вокруг нашей ничем не защищенной тюрьмы. Затем нас под словесные оскорбления бросили в открытую барку и отправили в неизвестном направлении; нас отправляли к диким народам, нас, чьи интересы и привязанности, в некотором смысле, связаны были с существованием Москвы и процветанием России в целом! Как будто желания наши не были мирными! Как будто мы не должны были все потерять в случае войны… Брошенные на эту барку, во мраке, мы несколько мгновений пребывали в том состоянии оцепенения и страха, в которое нас повергло заявление генерала Ростопчина. Что с нами будет? Это коварное заявление, очевидно, скрывало ужасные замыслы. Какая божественная сила защитит наши семьи в наше отсутствие или в случае нашей смерти? Таковы были наши размышления».

Тем не менее, когда первая тревога прошла, им потребовалось организоваться. Этим сорока иностранным узникам предстояло в течение долгих месяцев жить вместе, под бдительным надзором шести охранников. Дорога обещала быть долгой; судно медленно следовало на юг по течению сначала Москвы-реки, а затем более крупной реки – Оки. «По мере того как наша барка удалялась, – продолжал А. Домерг, – следуя изгибам Москвы-реки, преданность наших жен, оставшихся в Москве, совсем не ослабевала. Несмотря на все увеличивавшееся расстояние между нами, несмотря на их имена француженок и опасность доверяться русским извозчикам, чьи намерения всегда были очень подозрительными, эти дамы неоднократно осмеливались приезжать к нам. Конечно, было неосторожно ехать среди отчаявшегося населения, убегавшего при подходе Наполеона, но голос сердца заглушил в них чувство самосохранения; они не могли решиться расстаться, не поцеловав, не оказав поддержки, несчастным своим отцам и мужьям… Выезжая на рассвете, эти дамы порой блуждали целый день, не находя нас, а если это удавалось им, ночью им приходилось возвращаться в Москву». Но храбрость этих француженок не имела границ. Взяв с собой самые разные вещи, продукты, одежду и деньги, они ехали, не переставая надеться на отмену российскими властями распоряжения Ростопчина и на немедленное освобождение своих близких. Однако судно продолжало медленно удаляться от Москвы. Скоро они уже не смогли ездить за ним, пусть даже летняя жара и слабое течение значительно замедляли скорость движения этой «плавучей тюрьмы». Кроме того, арестованные не раз становились объектом оскорблений и насилия со стороны местного населения, быстро узнавшего в них иностранцев, «пособников Наполеона». Атмосфера на судне становилась все более и более тяжелой, особенно после того как пришла новость о захвате Москвы Великой армией. Охранники опасались, что наполеоновские войска могут организовать освобождение их заключенных. Но этот страх длился недолго, потому что судно далеко ушло от города.

После того как оно миновало расположенный на Оке город Рязань, бдительность конвоиров ослабла, и заложники с удовольствием пользовались маленьким пространством свободы. Отныне им позволено было сходить на землю, чтобы немного размяться. Тут они, не без страха, увидели большое количество мобилизованных русских, идущих к Москве на защиту города. И им это представлялось настоящим крестовым походом, направленным против Франции. Что обо всем этом было думать? Французы заняты были этими мыслями, когда во время захода судна в Касимов 26 сентября/8 октября до них дошла новая ужасная новость. A. Домерг рассказывал о своей встрече с солдатами, которые и принесли ее: «Мне кажется, я все еще вижу, как они бегут к нам, бледные и подавленные: кто, глядя на это отчаяние, не догадался бы об огромном несчастье, обрушившемся на нас! «Москвы больше нет! – кричали они, бросаясь в наши объятия. – Пожар, страшный пожар все уничтожил!..» Как почти всегда бывает при внезапном объявлении о большой беде, мы от их криков сначала словно остолбенели, но когда пришли в себя и жуткая правда предстала нашему воображению во всех своих страшных деталях, из глаз наших покатились слезы: разруха и грабеж – таковы наименьшие беды, которые должны были пережить наши жены и дети!

Душераздирающая мысль! Если их не настигла смерть, возможно, бесприютные и голодные, они в этот момент заслуживали в тысячу раз большего сочувствия, чем мы в нашем изгнании и с нашими тяготами! А если наши семьи погибли, если они заранее были обречены на истребление, зачем, из утонченной жестокости, отцам и мужьям отказали в утешении умереть вместе с ними?» Как видим, человек находился в полной растерянности; оно не удивительно. Естественно, он воображал себе самое худшее. «Вот, – продолжал он, – и нашлось объяснение тому свечению, что мы наблюдали на протяжении трех ночей; значит, это московский пожар кровавым метеором показался нам с расстояния в тридцать лье, как вестник беды, весть о которой пришла позже!» Расстояние в тридцать лье примерно соответствует расстоянию от Парижа до Руана или до Орлеана. Какой же силы должен быть пожар, если его видели на десятки километров в округе! «Отныне, – жаловался француз, – больше у нас не оставалось ни иллюзий, ни оснований надеяться на благоприятный исход. Французская веселость, проявление национального характера, исчезла; все стали сторониться друг друга… чтобы поплакать, увы!» Действительно, арестованные находились на дне бездны. Ничто их больше не радовало, и это незамедлило сказаться на здоровье. A. Домерг в течение нескольких дней находился между жизнью и смертью. Тем временем судно медленно продолжало свой путь, приближалась зима.