Тем временем в другую сковородку — туда тоже масла побольше — высыпать помидоров, нарезанных кубиком, и острых чили нетолстыми полуколечками (семечки предварительно удалить из тех и других), еще мелко накрошенного чеснока и тонко нарубленного лука, а через некоторое время — ветчину, наструганную полосочками, и тонкие кружочки чоризо. Яйца разбить в мисочку, слегка взболтать, чтоб только перемешались желтки с белками, и сверху залить. Понизить огонь и практически немедленно начать перемешивать, осторожно сдвигая загустевшие края к центру. Досолить немного. Сверху — крупно натертый сыр. Под самый конец, когда яйца почти уже схватились, отделить еще два желтка от белков и добавить их в сковородку. Быстро все перемешать. И на тарелку — к хашбраунам нашим. Готово.

Мы двинулись совсем рано: на Забриски Пойнт надо приезжать сразу после рассвета — это везде написано. Помните — “Забриски Пойнт”? Он существует на самом деле. Там смотровая площадка, каменный парапет над обрывом, и в правильный час можно увидеть, как красные холмы вокруг бегут на утреннем солнце, гонятся за своими собственными тенями от одного края долины к другому.

И вот к завтраку мы приехали в Дед Вэлли Джанкшн. Развилка Долины Смерти. Развилка и есть: две дороги, и между ними отель “Амаргоза” — так это место называлось раньше. При отеле кафе — без крыльца, прямо с дороги переступаешь через порог в прохладный сумрак. В кафе лучшая в мире яичница. И ледяной апельсиновый сок литровыми пивными кружками.

— Простите, а где у вас тут…

В отеле, сэр. Это во дворе — вы увидите — стеклянная дверь в лобби. Там не заперто.

Подходя к длинному приземистому бараку, словно оплывшему, в традиционной тут, на юге Калифорнии, мексиканской манере adobe — из небрежно побеленного необожженного кирпича — и толкая мелко застекленные двери отеля, вы меньше всего ждете услышать от квадратной стриженой ежиком тетки за древним, крытым дерматином бюро, которое заменяет ей стойку рецепции, вопрос о том, видели ли вы уже оперу

Убедившись, что вы достаточно отчетливо удивились, тетка зовет Питера.

Здоровенный парень лет тридцати, с выгоревшим чубом, Питер появляется в дальнем углу лобби и идет к нам, заранее улыбаясь, ступая тяжелыми башмаками с высокой шнуровкой и отвисшими наружу кожаными языками прямо по вытертому бордовому ковру, которым устлан здесь пол. Башмаки его все в кляксах цемента, и из углублений рифленых подошв при каждом шаге вываливаются аккуратные кубики прессованной глины. На нем зеленый строительный комбинезон, тоже заляпанный, четыре пары разных пассатижей и кусачек с цветными ручками торчат из надорванного кармана на груди.

Он принимает у тетки толстый обруч с множеством нанизанных ключей, приветственно хмыкает нам, подняв к лицу исцарапанный кулак, и толкает дверь на выход.

Идти надо через весь двор “Амаргозы”, к дальней оконечности правого крыла плоского одноэтажного отеля, с трех сторон охватывающего своими галереями квадратный глиняный плац. Выходить сразу на белое яростное пекло никому не хочется, и мы сворачиваем сначала в тень, под плоский навес на тоненьких парных колоннах, мимо темных дверей с врезанными над ними молчащими кондиционерами, мимо окон гостиничных номеров, задернутых изнутри одинаковыми бежевыми шторами.

Потом все-таки приходится выйти на плац и пересечь его, косо срезая угол, прямо по обожженной солнцем бугристой глине, на которой не выжило ни травинки, ни кустика, ни сухого веника.

Питер долго шурует ключом в скважине туда-сюда. По беленой притолоке над дощатыми дверями выведено голубым Amargosa Opera House. Замок наконец проворачивается, обе створки, распахнувшись разом, открывают квадрат непроницаемой в первую секунду черноты. Потом желтый рукав света протискивается между нашими головами, скользит в глубину, показывает нам отдельно каждую из пылинок, встретившихся у него на пути, и далеко в глубине упирается в зеркало так, что я вижу собственное лицо, неподвижное, с круглыми от удивления глазами и приоткрытым ртом.

Борода моя в этом зеркале выглядит гораздо длиннее обычного, а нос и щеки покрыты желтым загаром и как-то странно блестят. На голове у меня высокая меховая шапка, а по бокам поднимаются почти до самых ушей жесткие отвороты стоячего парчового воротника.

Питер пропускает нас внутрь. И только через несколько шагов вдоль луча становится понятно, что там, в глубине, не зеркало и не мое лицо.

— Опера! — объявляет Питер.

Он щелкает подряд несколькими выключателями, прямоугольником выстроенными на щитке у двери.

— Зис из зи опера. Лук.

Опера оказывается просторной комнатой без единого окна с высоким потолком, густо утыканным золотыми звездами разных размеров, нарисованными по темно-синему, почти черному фону так, что кое-где угадываются знакомые, хоть и не совсем верные очертания созвездий. Ниже неба — багровый занавес в муаровых разводах. По трем остальным стенам — театр, роскошно изукрашенный золотой лепниной, бархатом, хрустальными канделябрами и гирляндами цветов. Он ярко, подробно и прихотливо выписан блестящим маслом: зрительный зал с галеркой и двумя ярусами лож, полных причудливо разодетой публики.

Всё как вы себе представляли. Густо нарумяненные щеки, смело подведенные глаза, выпяченные подбородки, упертые в плоеные воротники, длиннющие горбатые носы, высокие прически, оплетенные нитками жемчуга и увенчанные диадемами, затканные золотом мантии, расшитые камзолы, атласные плащи, схваченные пряжками со звериными головами, широкие расписные веера, сверкающие эфесы шпаг, руки, унизанные огромными перстнями и выложенные на всеобщее обозрение по затянутым бархатом барьерам бенуара.

Серьезный мужчина в мехах и парче, которого я только что принял за свое отражение, носит поверх бобровой шубы с парчовым воротником кривую турецкую саблю на золотой перевязи. Аккуратная подпись “Igor” по этой перевязи не оставляет сомнений в том, с кем именно мы имеем дело. Владимир выглядывает из-за княжеского плеча, а закутанная в соболий палантин чернобровая Кончаковна, завершающая собою эту группу, через весь зал строит глазки графу Альмавиве, кокетливо демонстрирующему ей из своей ложи напротив огромный богато гравированный пистолет. Рядом с ним Фигаро с вечным своим тазиком для бритья, Радамес в узорчатой тоге и золотом нагруднике и Бартоло со свитком брачного контракта, которым живо интересуются Амнерис и Аида. Дальше Спарафучиле с ужасным, в пяти местах порванным рогожным мешком: из одной дыры выглядывает живехонькая Джильда, а горбатый ее папаша в зеленом с оранжевыми петухами шутовском колпаке занят совершенно не ею, а пышногрудой Клориндой и тощей Тисбе в таких просторных полосатых кринолинах, что сестрице их Анжелине даже места в ложе не хватило, пришлось разместиться в соседней, где Папагено, и Тамино, и Памина, и высокая клетка, полная канареек, увенчанная обручем с волшебными колокольчиками.

— Там еще хор наверху, — говорит нам Питер и широко поводит рукой, обводя галерку. — Хор. Ва пенсьеро, ну, вы знаете. Ю ноу ва пенсьеро?

Еще бы мы не знали ва пенсьеро. А как же. Особенно если над головами иудейских рабов, тесно заполнивших собою верхний ярус, над всеми их кокетливо повязанными косынками, ермолками, фесками, скорбными старушечьими платками и молодецкими пастушьими шапками из разноцветного сукна, не вилась бы лента с выписанным аккуратно, как по ученическим прописям, текстом псалма о мечте, несущейся на золотых крыльях к далеким холмам.