Юлька зависла перед одной из печальных дев, украшавших фасад дома на Маразлиевской. Уходившую в стену гипсовую девичью шейку обвивала гипсовая же веревка, завязанная сложными узлами. Странный, единственный в своем роде узор. Юля попыталась поймать взгляд девы, но тот ускользал.

— Ты помнишь, как я до тебя добралась? — спросила Юля. — Я висела на веревке, спущенной с крыши. Ночью… боже мой!

Какая же она тогда была смелая! Или безбашенная? Так или иначе, смелость, безрассудство, кураж — это все ушло. Ей самой с трудом верилось, что то была она, Юлька — девочка, цеплявшаяся за веревку на высоте четвертого этажа. Мотором предприятия был ее одесский друг и сосед Иля. Он убедил, что есть клад, он достал ключ от чердака, подружившись с сыном местной дворничихи. Он подговорил Юльку удрать из дома ночью. Они привязали веревку к какому-то штырю на крыше (боже мой, а если б он обломился?). Нужно было спуститься метра полтора — и окажешься как раз перед гигантской девичьей головой. Как дошло до дела, Иля сказал: лезь ты первая. Или трусишь?

Она пренебрежительно фыркнула и полезла. Веревка, не закрепленная внизу, немного покачивалась под весом ее тела. Ночь была неожиданно прохладной, наверное, поэтому по спине прошла дрожь, руки покрылись гусиной кожей. Нос гипсовой девы был длиной с Юлькину руку, глаза под полуопущенными веками смотрели в непонятную и скорбную даль. Юлька уже занесла кулак, но остановилась. Ей стало жалко дочку банкира. Такая она была несчастная, а тут еще будут всякие лупцевать ее по носу, про клад пытать… «Юлец, ты как там? Не дрейфь! — орал сверху Иля. — Вдарь посильней!» — «Обойдемся», — сказала Юлька деве (барельефу, привидению). И стала карабкаться обратно. Руки дрожали от напряжения, а полтора метра показались десятью. Но она вернулась. А Иля сказал: раз так, я тоже не буду бить. Не полезу. Юлька только хмыкнула. Испугался? Или вправду пожалел старинную деву? Неважно. Зато колотить не станет. В тот момент она чувствовала, что это правильно, это важно: оставить бедное привидение в покое.

— А ведь я запросто могла сорваться! — сказала Юля деве на фасаде.

Бдыщ — и только мокрое пятно на асфальте. Нет, сейчас бы она ни за что… (говорила себе Юля, повиснув в воздухе на высоте четвертого этажа)… Не-ет.

Она взмыла вверх, всплыла над Маразлиевской, как влекомый ветром и солнцем мыльный пузырь.

— Interessant… А ведь я не знала об этой эскападе, — проявился голос маман. — Мне не доложили. А то б я тебе устроила!

Да, мама не узнала. Но втайне ночная эскапада не осталась. Когда Юлька в лунном свете, на цыпочках кралась-возвращалась в спальню, бабушка с дедом уже ждали ее. Бабушка Рина сидела в кресле, бледная, держалась за сердце. Как ты могла?.. Мало ли что! В ночь! Одна! С этим балабоном? Тем более! Если б я не была седой, я бы поседела! А так я просто уеду на «Скорой» с сердечным приступом!

— Выдрать! Выдрать как сидорову козу! — сдвигал кустистые брови обычно мирный дед Яша.

Выдрать — этого Юля не боялась (возможно, потому, что была не знакома с телесными наказаниями). Но бабушкины слезы… Ее белое лицо, ее неподдельное волнение, таблетки и сердце — нешуточная угроза… Страх за бабушку, за любимую баб Рину, — он ударил посильнее любого ремня. Больше Юля не велась на опасные затеи, что бы Иля ни предлагал.

— Между нами, ты действительно вернулась из Одессы повзрослевшей, — сказала маман.

— Притихшей.

— Более осторожной, — поправила маман.

— Я в ту ночь, когда висела на веревке, была в сто раз смелее себя сегодня, — задумчиво сказала Юля. — Куда все ушло? День за днем я прогоняла свою смелость. Сначала — чтоб не тревожить баб Рину, потом…

— Это естественно — жертвовать чем-то ради тех, кого любишь, — назидательно сказала маман.

— Кого любишь…

Она набрала скорость. Замелькали внизу крыши, зеленые кроны, полосы улиц. Юля свечой ушла вверх. Ветер гудел и дрожал, пролетая через нее. Небо в облаках лихо вращалось вокруг. Голос маман пытался прорваться через гул ветра, потерпел неудачу и стих. Юля прислушалась к себе: куда хочется? В море, в небо? Нет, хотелось в одно только место в Одессе: в дом бабушки и деда. В дом любимых.

Она камнем упала вниз, в город. Место помнила приблизительно. Ведь столько лет не была в Одессе… Баб Рина умерла осенью, когда Юле исполнилось девять, а дед — через полгода после нее; мать одна ездила хоронить родителей, сказала: ребенку нечего делать на похоронах. Вот так. Ты не знаешь, не навсегда ли прощаешься. В конце августа, на вокзале, баб Рина сказала: ой, не расстраивайся! ты вернешься через год, я буду ждать, я наготовлю варенья из арбузных корок, из инжира, из шелковицы — для тебя. А потом оказалось, возвращаться не к кому…

Юля неслась над кварталами, иногда спускалась узнать название улицы, припомнить, куда дальше. Она торопилась. Ее пятнадцать минут, выдаваемые орлом-таймером, скоро кончатся. Дома стали ниже. Наконец показался знакомый перекресток с раздвоенным платаном, с трамваем, дребезжащим по железным путям. Да, вот он, двор!

Двор, будто трапеция с хвостом, вымощен лавовыми плитами, а посреди — земляной круг, из которого растет черешня — с узловатым стволом, выше крыш, старая. Нет ни бабушки, ни деда, а черешня живет, и качаются под ветром ветки с бело-розовыми цветами. Первый раз Юлька видит цветы на ней, ведь прежде всегда приезжала к ягодам… Двухэтажные дома, крашенные в оттенки молока и специй, выстроились вокруг двора пестрыми лоскутами. Вот по этой лестнице, порыжевшей от ржавчины, она взбегала на второй этаж, на балкон, где стоял стул деда, он за ним читал после завтрака, читал мудреные книги в темных обложках, не только на русском, а еще на немецком, испанском, французском. Здесь, на балконе, словно слышится мурлыканье деда: неразборчивые песни высоким хрипловатым голосом. Здесь — крепкий запах папирос баб Рины (она курила «Новость» и говорила: мои новости лучше газетных). Под «Новость» она читала романы в темных, каменно-гладких обложках или выносила какой-нибудь из художественных альбомов и рассматривала долго, подзывала: посмотри, какие глаза у святых Джотто. Здесь — крупинки соли на кружевных срезах лука, лук выложен на промасленном черном хлебе («наш черный бутерброд»). Запах сердечных капель баб Рины, запах Юлькиной вины. Объятие: детка, пойдем к Дюку?.. (Шум бульвара, блеск волн, гул порта.) Твой прапрадед, мой дед Натан работал в порту до семидесяти лет… (Слушать, прислонившись к бабушкиному боку.) Я поражаюсь, что делается в этой стране!.. (Дед гневно шуршит газетой.) Мы спорим, а на Привозе пропадает свежая барабулька… (Бабушка с щелчком захлопывает сумку и встает.) Юля, за мной! Юля, не перечь! Ты опять лазила по крышам? Ты девочка или катастрофа? Ты смерти моей хочешь? Иди, дай обниму.

Юлька все еще слышит их голоса, хотя теперь нет на этом балконе ни деда, ни бабушки, нет шаткого венского стула и знакомой герани, теперь тут сушится детское и взрослое белье и стоит чей-то велосипед.

Юлька примостилась на погнутых перилах балкона. Ей было хорошо и грустно.

— Или бросить орла? — спросила, сама не зная кого. — Бросить эти полеты эгоистки…