одного привели, обыкновенный крестьянин, даже без формы. Кто бы мог подумать, что он людей убивал. Мне его даже жалко немного стало: идет связанный, к штанам солома пристала.

— Тебе вот его жаль, Джура, а он-то небось никого не жалел, — посерьезнел Скендер. — Вот такие-то и заставили безусых мальчишек взяться за винтовки и за свободу драться.

Джураица тоже задумался, опустив голову, но потом снова заулыбался и радостно взглянул на нас:

— Самое главное, что я видел товарища Тито. Я про это обязательно расскажу своему дяде, и Лияну, и всей роте. То-то все удивятся! «Ладно врать-то! — скажет Николетина. — Бог его знает, кто это был». Ха, бог знает! Будто я товарища Тито по фотографиям не знаю!

Я вдруг вспомнил:

— Как это ты, Джураица, только что сказал: «Сюда привели товарищей бандитов, которые в Бихаче насильничали»?

— Так говорят те, что их конвоируют. Можешь сам у них спросить, — подтвердил он.

— А ты их называешь «товарищи бандиты», эх ты! Какие они нам товарищи?

Тут только Джураица понял, в чем дело, и покраснел до ушей.

— Если вы про это расскажете Николетине и всем остальным, я пропал. Тогда мне уж лучше сразу в обоз к Лияну проситься.

— Не бойся, герой. Ты наш товарищ Джураица Лабус Ораяр, им и останешься. Если я когда-нибудь возьмусь писать про то, как наши богатыри за Бихач бились, твоего имени тоже не забуду. Напишу в той книге про тебя, как и про Милоша Балача из Радича, о котором в песне поется:

Усташи оставляют Бихач:

Наступает на город Балач.

— А я после войны, когда буду учиться в гимназии, открою книжку, а в ней — что это? — мое имя! — увлекся Джураица. — Или еще лучше так: меня уже нет, а какой-нибудь мальчишка, такой же, как я, сидит в гимназии, открывает книгу и читает про меня, Джураицу Лабуса, партизанского гранатометчика. Вот бы мне тогда снова ожить!

Глаза Джураицы вдруг наполнились слезами, и он поспешил отвернуться, чтобы скрыть их. Пошептавшись немного, мы со Скендером тихонько затянули:

Нашей роте сегодня не спится,

Погиб храбрый боец Джураица.

Паренек испустил жалобное «ох!» и, бросившись бежать, скрылся за поворотом.

— Видишь, Скендер, что такое песня, — заметил я, оправившись от изумления. — Живехонький мальчишка оплакивает себя, как погибшего героя. Воображает, что учится в гимназии, и ищет себя, мертвого, в книжках.

— Немудрено тут ума лишиться, слушая, что натворили сволочи, которых судят в этом доме, — хмуро ответил Скендер. — Пошли внутрь, это тоже надо послушать и запомнить. Дай-ка сигарету, могу поспорить, что ты уже успел где-нибудь раздобыть по крайней мере пачек пять.

26

Часами я сидел в партизанском трибунале и слушал страшные признания усташеских палачей и безжалостных убийц, которых там судили.

«Неужели же и такое бывает на этом свете? Неужели эти страшные дела творились на берегах зеленой Уны, красавицы краинской?» — мысленно спрашивал я себя, словно слушая чей-то рассказ о страшном, почти невероятном сне.

Тенистые парки и длинные аллеи Бихача, скрытый в густых зарослях родник, говорливая речушка Привилица, шумные водопады пенистой Уны от Рипача до Боснийской Крупы (докуда простирался мой, казавшийся бескрайним мальчишеский мир) — все это навсегда приворожило меня тихим шепотом, мягкими переливами красок, вечным светом волшебного царства бесконечной вечерней сказки. Открою глаза — и вот она, сказка, тут, за ближними ивами. Опущу веки — и в ту же секунду вокруг меня зазвенит шумный и беззаботный гимназический день, от которого начинает кружиться голова…

А перед председателем, нашего сурового партизанского трибунала, высоким красивым черногорцем Перой Радовичем, стоит какая-то сгорбленная черная фигура, похожая скорее на пень, чем на человека, и тянет свой жуткий, от которого мороз по коже дерет, рассказ о убийствах, допросах, пытках и длинных братских могилах под Бихачем на поле Гаревице.

«О каком городе они говорят? — спрашиваю я себя, леденея от ужаса. — Неужели все это происходило в моем милом Бихаче, городе моей юности, который когда-то принял меня, простого деревенского парня, в свои надежные объятия. В том Бихаче, в котором я носил в сердце так никогда и не спетую песню:

Уна голубая, Бихача краса,

Здесь я свой новый дом обрел,

Когда, оставив рощи и леса,

На берега твои пустынные забрел.

Здесь песни первые сложил

О людях своего родного края,

Который навсегда останется мне мил,

Залитый солнцем, красками играя».

Сердце хранит дорогие воспоминания о том далеком Бихаче из моих гимназических дней, а здесь, перед нами, мрачное чудовище в человеческом обличье убивает своими рассказами и наш беззаботный смех, и милые воспоминания, и голубое небо, распростертое над Плешивицей и Грмечем.

— Скендер, ты слышишь? И все это происходило в моем родном Бихаче!..

— Не в твоем это было Бихаче. Это было… Эх, да что там говорить!..

Последние его слова, как тихий дружеский вздох, убедили меня в том, что он крепко верит в тот мой грустный и веселый Бихач из гимназических дней. Верит, что это — единственный и настоящий Бихач, и этот Бихач живет и будет жить, а кошмар, о котором мы слышим в зале суда, — это всего лишь дурной, болезненный сон.

— Слушай, Скендер, а ты вообще веришь моим рассказам о том славном Бихаче? Вели еще и ты решишь, что это только пустые басни, тогда…

— Что за дурацкие мысли лезут тебе в голову, — добродушно гудит Скендер. — После Козары я всему верю, не верю только в то, что нас что-нибудь может остановить на нашем пути: временное поражение, смерть товарищей или зверства нелюдей… Ничего, еще будешь ты гулять по свободному Бихачу и шептать свои небылицы на ухо какой-нибудь Зоре.

— Вовсе это не небылицы, — сказал я и облегченно вздохнул.

— Да, да, будешь. А когда-нибудь сложишь рассказ или песню о своем учителе физкультуры Йове Лакиче и об учителе сербского языка Вуятовиче, который открыл в тебе талант. Мы с тобой слышали сегодня, какой мученической смертью они оба погибли. Расскажи о них, это твой долг. То были твои учителя, гимназист бихачский.

— Ты прав, надо рассказать об этом, пусть войдет в легенду все лучшее, что они носили в себе, — ответил я полушепотом, но уже спокойно, найдя в себе твердую опору. — Каждый должен бороться своим оружием.

— Именно своим оружием, — просто и убежденно подтвердил Скендер. Он-то уже показал на Козаре, как поэт должен бороться своим оружием, и теперь был спокоен и