уверен в себе. — Пусть военный трибунал делает свое дело, а ты делай свое. Так будет лучше всего.

Вот тогда-то, на заседании партизанского трибунала, глядя на тупые, заросшие щетиной лица убийц, я и начал сочинять рассказ, посвященный памяти моего учителя-мученика. Всего один рассказ об одном из своих учителей.

Мой добрый учитель физкультуры простит мне, что я в своем повествовании изменил кое-какие подробности и имена. Простит и строгий Вуятович, преподаватель сербского, если рассказ окажется не «на пять с плюсом».

Нашему учителю физкультуры из реального училища было ни много ни мало пятьдесят лет, это был один из тех сухощавых, жилистых людей, которые, даже перевалив за шестой десяток, сохраняют юношескую подвижность, крепкое здоровье и живой интерес к любимому делу. Его знал весь небольшой боснийский городок, и, когда он показывался в конце улицы, в рубашке с распахнутым воротом, чуть-чуть кривоногий, стремительный, всегда куда-то спешащий, словно на спортивное состязание, все лавочники а торговцы оживлялись и начинали заранее улыбаться, готовя разные шутки-прибаутки.

— Эй, сосед, гляди, Ярич идет.

— Э-ге-ге, куда это в такую рань, господин учитель? — кричит кто-то из распахнутых настежь дверей.

— Неужели купаться в такой холод? Вот, люди, что значит спортсмен!

— Эй, господин учитель, тебе Шемсо Арнаут привет велел передать. Говорит, что не прочь опять с тобой побороться на ярмарке.

А Ярич, счастливый, радостно шагает, словно идет сквозь строй восхищенных зрителей, приветственно машет рукой направо и налево и добродушно говорит:

— Да уж постарели мы — и я, и Шемсо. Это ведь давненько было.

Всегда без галстука, в рубашке или пиджачке нараспашку, он до первого снега ходил без пальто и только уж в самые лютые холода надевал поношенный зеленый плащ, незастегнутый, словно назло холоду, и легким шагом направлялся к гимназии.

Только тогда он прекращал свои ежедневные купания в реке на своем любимом месте, у маленькой беседки, где его с высокого деревянного моста могли видеть все прохожие.

— Ого, Ярича сегодня утром уже не видать на реке, — сообщал своему соседу обувщик Тарабич и добавлял, дуя в ладони: — Зима, сосед, настоящая зима, видать, наступила.

В гимназии уже с первого класса Ярич отбирал лучших спортсменов, которых тренировал до окончания учебы. Они становились его любимцами и даже, больше того, его детьми, о которых он по-отечески заботился, тем более что своих детей у Ярича не было.

В воскресенье после обеда, гуляя со своей пухленькой медлительной женой по главной улице, он с гордостью и любовью показывал ей своих любимцев:

— Вон, видишь, это наш школьный чемпион в тройном прыжке. А вот тот, плечистый, помнишь, я тебе уже про него рассказывал, рекордсмен в толкании ядра. Одиннадцать с половиной метров!

На уроках его любимцам было все дозволено. Они могли шуметь, скакать, уходить с площадки, когда занятия проходили во дворе, или из спортзала домой. Им разрешалось самим выбирать вид и место занятий, им даже не возбранялось гонять его шляпу по двору вместо мяча, а нередко, заупрямившись из-за какого-нибудь пустяка, они самовольно выходили из общего строя и, обидевшись, удалялись в какой-нибудь угол. Ярич тогда с несчастным видом подходил к обиженному и что-то долго шептал ему на ухо, пока наконец оба не возвращались к остальным: Ярич — сияющий, точно прощенный преступник, а мальчишка, шмыгая носом и со следами слез на лице, все еще немного дуясь.

Летом у себя в саду над рекой Ярич часто заставал своих лучших гимназистов, которые воровали у него яблоки. Он гнался за ними, но когда мальчишки, попрыгав в воду, что есть силы удирали вплавь на другой берег, он, узнав своих любимцев, забывал про яблоки и подбадривал беглецов, словно находился на спортивных состязаниях:

— Вперед, Бобо, вперед! Браво, Никица, молодец!

Все эти выдающиеся спортсмены были обычно шустрыми, пронырливыми и драчливыми городскими детьми, в то время как школьники из окрестных сел, как правило, были неповоротливыми, стеснительными и не выказывали особого желания меряться силами с кем бы то ни было. Изредка среди них оказывался какой-нибудь метатель камня, от которого можно было ожидать приличных результатов. Оттого Ярич без особого воодушевления относился к гимназистам, пришедшим из деревни. В начале учебного года, нахмурив брови, он долго прохаживался вдоль неровного строя остриженных «под нуль» деревенских ребят и наконец мрачно спрашивал:

— И что вы все в школу заявились? А кто же будет пахать, кто будет сеять, а?

Из числа этих деревенских увальней Ярич в первые месяцы учебы выбирал «главного классного олимпийца», лицо немаловажное для его метода обучения. Обычно это был какой-нибудь особенно неловкий гимназист, медлительный и неповоротливый, которому при ходьбе «мешали» ноги, который не мог выполнить даже самого простого упражнения и с которым все время происходили разные неприятности: то он спотыкался о каждый камешек на площадке, то у него спадали трусы или расшнуровывались башмаки, так что все время находился повод для смеха и шуток.

— Вот сейчас наш олимпиец Вучен Билетина покажет, как надо делать тройной прыжок! — торжественно объявляет Ярич, и гимназисты хохочут, радуясь возможности пошуметь и покричать, вытягивают шеи, предвкушая веселое развлечение.

«Олимпиец» вначале, конечно, сердится на то, что ему отводится такая незавидная роль, но вскоре понимает, что он у Ярича тоже находится на привилегированном положении, так же, как и лучшие спортсмены, потому что на фоне его медвежьей неуклюжести они особенно хорошо выделяются своей ловкостью и красотой движений.

Со временем «олимпиец» все больше смелеет и начинает на занятиях физкультурой отпускать шутки, от которых покатывается весь класс, он вертится, разгуливает во время урока по классу, толкается, а Ярич делает вид, что ничего не замечает, считая все это вполне нормальными вещами. Он даже позволяет разошедшемуся шалуну безнаказанно залезать за доску и строить оттуда рожи товарищам и самому учителю, когда тот не видит этого.

Основная же масса школьников, те, что не был ни выдающимися спортсменами, ни полными неумехами, словно вообще не существовала для Ярича, в лучшем случае им отводилась роль болельщиков или же слушателей.

Зимой, когда нельзя было заниматься на улице, Яри, бывало, собирался преподавать теорию, но тут ученики, заговорщически перемигиваясь, начинали его «заговаривать» в надежде послушать о спортивных состязаниях или об известных борцах, о канатоходцах, о гимнастах и вообще о сильных людях. «Олимпиец» чаще всего выполнял роль уговорщика.

— Господин преподаватель, — начинает он очень серьезно, — и Ярич, польщенный уже самим обращением, хмурит брови, чтобы скрыть довольную улыбку. — Господин преподаватель, расскажите нам, как вы боролись с Шемсо Арнаутом, когда он еще был борцом в цирке.

Шемсо Арнаут, известный каждому гимназисту продавец слоеных