своей скорой прической куцым хвостиком, ненакрашенная и не пахнущая духами, казалась такой же выцветшей и обветшавшей. И было во всем этом ее виде, в голосе ее, во взгляде, которым она посмотрела на него, прося позавтракать, что-то такое, что Евлампьев понял: почему-то ей не хочется оставаться без него и сейчас.

— Ну, коль зашел…— сказал он. — Я, правда, завтракал уже, но за компанию… немного.

— Вот и чудесно, — голосе у Виссариона был упруго-жизнелюбив.— Я вам сейчас варить поставлю. Только не вздумайте отказываться, не надо. Ни к чему вам жареное.

Елена снизу подтверждающе кивнула: не надо, ни к чему…

Она тяжело поднялась, сняла с себя пальто и повесила на вешалку.

— Раздевайся, пап, — сказала она.

И вдруг быстрым движением, словно бы неожиданным для самой себя, подалась к нему, отняла его руки от бортов его пальто и стала расстегивать ему пуговицы.

Евлампьев стоял и потерянно подчинялся ее действиям. Он чувствовал себя неловко. Никогда она, кроме давних, далеких, совсем уже забывшихся первых лет ее «взрослой» школьной жизни, не была с ним, да ис Машей, такой, никогда она не была с ними ласкова, нежна и открыта, а только лишь как бы выполняла, хотя и без всякой натужности, свой дочерний долг.

Елена расстегнула все пуговицы, заставила его повернуться и, взяв пальто за воротник, помогла Евлампьеву выбраться из рукавов.

— Спасибо, дочура,— сказал он, взял ее за незанятую руку и похлопал по ней.— Ничего, дочура…

Елена повесила пальто, повернулась к Евлампьеву и, перехватив его руки, подняла и приложила их ладонями к своему лбу.

— Ах, папа,— проговорила она глухо. — Ах, папа!..

Евлампьев стоял перед ней в неудобной позе, с воздетыми руками, и не знал, что говорить. Она тоже ничего больше не говорила, молчала, так прошло некоторое время, ни она отняла его руки ото лба, опустила их и все так же молча пошла на кухню.

И потом за столом она тоже почти весь завтрак молчала, просто ела, часто приваливаясь плечом к стене и словно вдруг забываясь, спохватывалась и снова начинала есть, говорил все Виссарнон — и о том, что прочитал в газетах, и что у него сейчас на кафедре, и как ругался сегодня в очереди за палтусом, когда отошел, а его потом не пускали…

После завтрака Евлампьев собрался уходить, стал прощаться, но Елена опять не отпустила его.

— Да чего теперь,— сказала она.Побудь еще немного. Проводишь меня до больницы, и поедете потом домой вместе с мамой.

Она ушла в ванную мыться, слышно было, как хрипло ударила там из крана вода, со звоном разбиваясь о пустую ванну, и Евлампьев с Виссарионом остались на кухне одни.

Виссарион начал убирать со стола грязную посуду, Евлампьев пустил воду и стал мыть ее. Виссарион запротестовал было, но тут же Евлампьев не успел еще даже сказать ни слова — и остановился, махнув рукой:

— А давайте, впрочем. Знаю уж вас: все равно не переубедить.

У нсго, только Елена ушла, сразу изменилось лицо: как бы опало все, обтекло вниз, сделалось суше м тверже, и над переносьем остро встали две вертикальные складки.

Евлампьев, намыливая тарелку, чтобы не осталось рыбного запаха, усмехнулся:

— Чтобы переубедить, Саня, надо всегда предложить человеку что-то взамен. Житейская, так сказать, мудрость, обретенная в результате собственного опыта. Делюсь.

— Взамен, да? — переспросил Виссарион.— Пожалуй… Кстати, могу: пойдите-ка да посмотрите что-нибудь из книг. На левой нижней полке, где новые, знаете? Те же «Афоризмы житейской мудрости», между прочим. Шопенгауэра.

— Ого! — Евлампьев поставил вымытую тарелку на сушилку и обернулся к Виссариону: — В букинистическом купил?

— В каком букинистическом? — сказал Виссарион.— В букинистических давно уж без знакомства ничего путного не купишь. С рук. Причем по довольно сносной цене: сорок рублей.Он собрал со стола вилки, ложки, ножи и со звоном ссыпал их Евлампьеву в раковину.— Ну, переубедил, Емельян Аристархович?

— Переубедил,— сказал Евлампьев, беря из раковины очередную тарелку.— Помогу вот тебе и обязательно посмотрю. Я эти «Афоризмы» когда-то в молодости читал. Годах где-то в тридцатых, в первой половине, совсем еще мальчишкой. Тогда всяких таких книг полно было. И Ницше, помню, был, ни Шопенгауэр тот же, большого такого формата книги, «Воля и…», забыл вот…

— «Мир как воля и представление».

— Да-да, точно. Столько лет прошло… забыл. Соловьев был, такой философ, не помню, как по имени вот… Владимир, что ли…

— Владимир Соловьев, точно, — сказал Виссарион.

— Сологуба можно было купить, Арцыбашева, Северянина, эсера этого, вот про которого фильмы сейчас снимать стали… Савинкова — вот, «Конь блед» называлась… да много чего, не помню, мы не читали, нам это все неинтересно тогда было. А «Афоризмы» читал, и очень они мне понравились. Выписки сделал. Долго эти листочки у меня лежали, потом потерялись где-то…

Лилась, посапывая, вода, руки сами собой делали с посудой что следовало, Евлампьев и не заметил, что они уже не разговаривают с Виссарионом, а говорит лишь он один — вспоминает. Это дошло до него только тогда, когда вся посуда была на сушилке, все вилки, ножи и ложки, и, вымыв руки, он закрыл кран, и вода прекратила свое журчащее сопение. Виссарион стоял рядом, прислонясь к разделочному столу, и слушал.

— Что, разболтался я? — виновато сказал Евлампьев.— А ты хоть бы остановил. Мало ли что тогда продавалось.

— Да нет…— Виссарион опустил сложенные на груди руки, откачнулся от разделочного стола и отошел в сторону.— Это ведь все время… это интересно. Как бы воздух времени…

Они прошли в комнату, Виссарион отодвинул от журнального стола для Евлампьева кресло и, покопавшись на полке, достал аккуратненькую, твердую, в самодельном фиолетово-зеленом с разводами переплете книжицу.

— Ага…— сказал Евлампьев, беря ее в руки.— Вон какая… А какая та была, я и не помню…

Он сел в кресло, раскрыл книгу и стал листать. Но остановиться на какой-нибудь странице, уцепиться глазами за строчку и пойти, пойти от нее все ниже, все дальше, все глубже в словесную плоть не было никакого желания.

— М-да!..— проговорил он, закрыл книгу и, зажав ее между ладонями, наклонился вперед, уперев локти в колени.— Ты знаешь, Саня, а меня, оказывается, вовсе не тянет перечитывать ее. Интересно… Собственно, и просто даже заглядывать в нее не хочется. Ты знаешь, я не ожидал. Вот взял — и почувствовал. Стар. что ли, стал мудрости учиться?..