что она все время теперь смотрит на него так — с той поры, как подзывала его на те телефонные звонки. Славная девочка…

Он дошел до свосго кульмана, механически отжал рычаг, поставил доску в вертикальное положение, снова зажал, прошел к столу и сел на стул. В висках стучало, голова разболелась. Дибазол надо пить, аскорутин, какого ж черта! Для своего здоровья — и забывает!..

Он закрыл глаза, посидел так, с закрытыми глазами, следя за дыханием и стараясь ни о чем другом, кроме как о том, чтобы выдерживать его ритм, не думать, и стало легче.

— Ты чего на работе спишь сидишь? — услышал он рядом с собой голос Матусевича. Открыл глаза, повернул голову и увидел, что тот стоит возле него, смотрит н смеется.— Я вот хоть, коль спать захотелось, проминаж по бюро совершаю, а ты — совершенно нагло!

— Это я йогой занимаюсь, — сказал Евлампьев.— Знаешь такую штуку?

— А-а! — поморщился Матусевич.— Читаю я тоже об этих штуках. Спасение, в общем, утопающих — дело рук самих утопающих. У тебя чего, смотрю, доска голая? — вернулся он в прежний свой подтрунивающий тон.— Надо ведь так уметь спать на работе, чтобы видимость кипучей деятельности была.

Евлампьеву нравился такой тон, он любил такие шутливые, легкие разговоры, но сейчас он был не в силах поддержать его.

— Да это я просто только что сдал все. Вот сейчас только от Вильникова.

— А-ах!..— зевнул Матусевич. Прикрыл рот ладонью и похлопал по нему. — А помнишь, Вильников тогда говорил, обедали когда вместе, кто это Слуцкера на бюро подсадил?

— Ну? — спросил Евлампьсв.

— Чего — ну! Интересно просто. Вспомнил вот. Он тут много по-своему ворочать начал. Вертухину, девицу такую из вильниковской же группы, помнишь?

— Помню.

— Ну вот. Сколько от нее Вильников выл. Сколько к Канашеву ходил — убери, только место занимает. А этот сел, огляделся — и будь здорова, что из того, что у тебя дядя замдиректора…

— Вот как, уволил ее.

Известие было действительно любопытным. О ленивости этой Вертухиной и безнаказанности ходили легенды.— То-то я ее не вижу…

— Ну вот,— повторил Матусевич. Он любил поговорить о подобных вещах, и мясистое, заплывшее лицо его так ин засветилось от удовольствия, что Евлампьев слышит обо всем этом от него первого.— Да Вертухина что! Знаешь, что теперь шагающие балки ни на какие машины ставить не будут?

— Погоди, как не будут? Шагающие балки?

— Шагающие,— все с тем же удовольствием подтвердил Матусевич.— Роликовые секции вместо них. На все машины. Вон у Молочаева твоего слябовая как раз идет — и тоже ролики.

— Да не-ет, не может быть, — с сомнением протянул Евлампьев.Я знаю об их машине, ннтересовался. У них же там действительно какой слиток, триста миллиметров в сечении.

— Ну вот. Вот,— развел руками Матусевич.— Тем не менее. На Западе не делают шагающие, роликами обходятся, давай и мы.

До Евлампьева наконец дошло, что Матусевич не шутит.

— Вот как…— проговорил он, потерянно глядя на него. — Вот как… Но ведь на Западе, там, насколько я помню, как раньше знал… у них и не было машин для больших слитков…

— Не знаю,— сказал Матусевич.— Не подтвержу. Вот что знал, то знал…— засмеялся он, поперхнулся, закашлялся, и обрюзглое, мясистое лицо его сделалось густо-лиловым.О ты!..— откашлявшись, еле выдохнул он. Поводил рукой по груди и еще покашлял.— Ладно, вроде разогнал с тобой сон. Пойду. Час еще. Зря, чувствую, вообще согласился поработать. Тяжеловато что-то.

Матусевич ушел, шаркая и одышливо дыша, и Евлампьев остался один. Он сидел, привалившись к спинке стула, положив вытянутые руки на сгол вниз ладонями, — в неудобной, напряженной позе, но он этого не замечал. Он все еще не мог поверить Матусевичу до конца.

Такие они были выстрадацные, эти балки!.. Когда-то — господи боже, ему еще не подходило даже к пятидесяти! когда они вместе с головным московским институтом только начинали проектировать первую такую установку - малая, полулегальная группа в пять человек! — они сначала так и хотели обойтись, одиими роликами, но больно ненадежно выходило с сортностью: жидкая, огненная сердцевина слитка, схватившегося слабенькой, тонкой корочкой в кристаллизаторе, выпучивала, деформинровала слиток, внутри образовывались раковины, и ролики не могли противостоять этой бушующей в слитке огненной дикой силе. И тогда вот кому-то — поди теперь вспомни кому, может быть, всем разом? - пришла в голову мысль сделать балки. Которые бы подхватывали медленно выползающий — да и не выползающий, а почти вытекающий сще! — из раструба качающегося кристаллизатора слиток, обжимали его и тащили вниз, помогая хлипкой, медленно твердеющей корочке сдержать эту яростно раздираемую собственным неимоверным давлением жидкую сердцевину.

Конечно, что говорить, и сам механизм вышел сложнее, и сложнее его обслуживание, но был в этом решении смысл, и немалый!

И кроме всего прочего, как это красиво было — эти шагающие балки. Когда они в клубящемся, гулко взрывающемся водяном пару, со струящейся полосой раскаленного, жгущего глаза слитка посередине ходнли туда-сюда, ездили вверх-вниз, напоминая кривошипы у колес паровоза, — разве это можно сравнить с мертвой неподвижностью роликовых секций, где лишь методично, незаметно для глаза вращаются в своих гнездах, протаскивая по себе слиток, сами ролики? Машина будто одушевлялась качающимися балками, делалась живой… Впрочем, это обстоятельство, конечно, не имеет никакого значения. Это уже так, привходящее. Сугубо личное. А вот по сути… Не может быть, что-нибудь напутал Матусевич. Точно, что напутал. Хотя… Что тут хотя путать. «Да» или «нет» — вот и все, нечего путать.

Руки у Евлампьева заныли от напряжения, он заметил, в какой неудобной позе сидит, подался к столу и облокотился о него.

Что же, идти к Молочаеву — и все выяснить? К Молочаеву, пацану, заносчивому мальчишке, свидетелю его толькошнего унижения?.. О господи, это невозможно! Невозможно… Дня через два, через три, когда подзабудется, пройдет острота — вот тогда еше…

Он встал, снял со спинки стула пиджак, надел, поправил зачем-то ворот рубашки, будто поправил галстук,и пошел. Невозможно ждать этн два дня — вот что.

Молочаева в комнате не было. Не было и Вильникова, один Бугайков.

— Женя-то? — переспросил Бугайков, уточняя вопрос Евлампьева, где Евгений Иванович.Да посмотрите в трёпклубе, по-моему, он покурить подался.

Молочаев на лестничной площадке заколоченного черного хода был один. Он стоял у перил, спиной к двери, высокий, спортивный, в хорошем, даже, пожалуй, изящном костюме, левая