Собираясь уходить, Дадли склонился — о, как давно это было! — к руке Элинор, моей тогдашней супруги, которую та отдернула с почти невежливой поспешностью; после его ухода она, скривив брезгливо рот, призналась, что губы кавалера, когда они коснулись её кожи, источали отвратительное дыхание смерти. Я очень серьёзно отчитал Элинор за такие слова.

Некоторое время спустя хозяйка Виндзорского замка явилась сама в сопровождении неизменного Лестера и конного слуги. Не сходя с седла, она громко и властно постучала рукояткой хлыста в окно. От этого внезапного стука Элинор вздрогнула в испуге и, схватившись за сердце, в обмороке опустилась на пол. Я отнес её в постель и бросился во двор приветствовать госпожу. Она сразу осведомилась о самочувствии леди Элинор и, услышав о случившемся, велела мне вернуться и отдать необходимые распоряжения по уходу за женой; сама же хотела отдохнуть в парке. И как я ни просил, в дом входить не пожелала. Вернувшись к жене, я обнаружил её умирающей; сердце моё оледенело от ужаса, но я тихонько выскользнул вон, к моей госпоже, и вручил ей «глазок»; больше об Элинор между нами не было сказано ни слова. Я видел по Елизавете, что она и так всё знает. Через час королева уехала. И в тот же вечер Элинор не стало. Апоплексический удар подвел итог её жизни… Произошло это 21 марта 1575 года.

Сейчас-то я понимаю, что и до, и после смерти Элинор дела мои обстояли из рук вон плохо. И кроме как возблагодарить небо за возможность оглянуться сегодня в здравом рассудке и ясной памяти на те безумные дни, и сказать-то больше нечего. Ибо, когда в наше бренное существование вторгаются демоны, мы на волосок от смерти нашей плоти, или ещё хуже — души, и если уж удается избежать печального жребия, то лишь благодаря безграничной милости Всевышнего.

С тех пор королева больше не посещала Мортлейк. Да и гонцов, зовущих ко двору, не стало видно, чему я был даже рад. К Елизавете я вообще перестал что-либо чувствовать, кроме какой-то враждебной апатии, которая хуже ненависти, ибо означает максимальное удаление при сокровенной близости — будь она трижды проклята.

Дабы положить этому конец, я поступил именно так, как в свое время сочла за благо поступить со мной королева: я женился, взяв в жены на третьем году моего вдовства и пятьдесят четвертом жизни женщину, которая пленила мою душу; ни Лондон, ни Елизавета, ни двор её не знали и никогда не видели, Яна Фромон была дочь трудолюбивого арендатора, происхождения, следовательно, отнюдь не благородного и потому недостойная когда-либо предстать пред светлы очи Её Величества. Зато это невинное дитя природы двадцати четырех лет от роду было предано мне душой и телом. Вскоре каким-то шестым безошибочным чувством, наверное, то был голос крови, я понял, что мой выпад настиг наконец королеву и отныне бессильный гнев будет отравлять её дни вдали от меня. Поэтому я испытывал двойное наслаждение в объятиях юной жены, совершенно сознательно и с величайшей охотой заставляя страдать ту, которая с такой беспредельной жестокостью терзала меня всю жизнь.

А спустя некоторое время Елизавета в приступе сильнейшей лихорадки слегла в Ричмонде. Когда я узнал об этом, в меня словно вонзились одновременно десятки мечей; вскочив на коня, я незваным примчался в Ричмонд, и она меня не отвергла, даже велела подвести к своему ложу.

Все присутствующие, придворные и слуги, по её знаку покинули покои, и мы на полчаса остались наедине. Тут только я заметил, сколь опасно состояние больной. Разговора, который тогда произошел, мне не забыть вовеки.

— Немало огорчил ты меня, друг мой Джон, — начала она. — Не могу вменить тебе в заслугу, что ты и на сей раз поставил меж нами ведьму; вновь чужое разделило нас — тогда напитком, теперь снами.

Неприятие глухой каменной стеной поднялось во мне, естественная и простая любовь моей Яны сделала меня спокойным и удовлетворенным, и двусмысленная игра капризной королевы, забавлявшейся тем, что из огня страсти бросала меня, влюбленного до беспамятства, в полымя надменного отторжения, ничего, кроме усталого раздражения, теперь во мне не вызывала. Однако я ответил с подобающим политесом и, как мне кажется, очень разумно и достойно:

— Никакое приворотное зелье, добровольно выпитое по прихоти суетного высокомерия, не способно влиять на законы природы, а уж тем более на нетленные скрижали вышнего промысла. Мудрая природа изначально позаботилась о том, чтобы враждебное телу либо умерщвляло его, либо само было умерщвлено и отторгнуто им. А вот законы духа таковы, что дадена нам свобода воли, и, следовательно, наши сны, пища ли они человеческого сознания или экскременты, всегда лишь производные наших тайных желаний. Итак, то, что выпито нами без ущерба для тела, рано или поздно выветрится, и то, что нам снится против воли, выделяясь из здорового организма души, только оказывает на неё благотворное действие; посему, уповая на Господа, будем надеяться, что Ваше Величество поднимется после перенесенного испытания ещё более сильной и свободной.

Против моей воли тирада эта получилась чересчур холодной и рассудочной; однако бледную и строгую маску, взиравшую с подушек с каким-то нездешним спокойствием и отрешенным величием, при всем желании нельзя было назвать гневной — вот это-то и потрясло меня до глубины души, а когда она заговорила, казалось, её устами вещает сама «вечная» королева:

— Потомок Родерика, ты сбился с .пути, предначертанного тебе провидением. Ночью ты, умудренный знанием, наблюдаешь звезды небесные над крышей твоего дома и не ведаешь, что путь к ним проходит чрез их подобие, кое сокрыто в тебе самом; а тебе и в голову не приходит, что оттуда, сверху, тебя приветствуют боги, дабы ты мог взойти на их высоты. Ты посвятил мне чрезвычайно мудрый трактат «De stella admiranda in Cassiopeia». О Джон Ди, всю свою долгую жизнь ты удивляешься слишком многим чудесам, вместо того чтобы самому стать чудом во Вселенной. И всё же ты прав: та чудесная звезда в Кассиопее воистину двойная, она вращается вкруг самой себя, в постоянном блаженном самоудовлетворении испуская таинственное мерцание и вновь и вновь, в соответствии с природой вечной любви, вбирая себя в собственную самость. Изучай же и дальше с прежним прилежанием двойную звезду в Кассиопее, а я, видимо, очень скоро покину это маленькое островное королевство, дабы собственными глазами узреть расколотую корону, которая ожидает меня по ту сторону…

Тут я рухнул на колени пред ложем моей повелительницы, и всё остальное, что было между нами сказано, лишь самым краем коснулось моего сознания.

Болезнь королевы оказалась много серьезней, чем казалось вначале, и врачи не слишком надеялись на выздоровление. Тогда я поехал в Голландию и добрался до Германии, чтобы найти знаменитых медиков, известных мне по Лёвену и Парижу, однако никого из них не застал и в полном отчаянье день и ночь гонялся за ними на курьерских, пока во Франкфурте-на-Одере меня не нагнала весть о счастливом выздоровлении моей госпожи.

И вот в третий раз вернулся я домой — странно, но все мои поездки по делам королевы оказывались почему-то бессмысленной и бесполезной тратой времени и сил — и нашёл мою жену Яну разрешившейся от бремени мальчиком, любимым сыночком Артуром, которого она мне родила на пятьдесят пятом году моей жизни.