— Плачу я! — объявил Артемий Иванович, когда половой принес два чайника и стаканы. Он полез в карман, и, пошарив в нем, выудил пятачок. На этом вся наличность у новобогатея иссякла.

— Я, пан Артемий, знаю тебя уже пять лет, но никогда не мог даже предположить всей бездны твоей наивности! — сказал поляк, искоса глядя на монетку на ладони у Артемия Ивановича. — Ты что же, действительно двадцать лет не интересовался, какое наследство оставил тебе твой папаша?

— Все, что было отцовское, мы с Поросятьевым в неделю прогуляли, а от него самого мне досталось шиш да не шиша. Так он мне в посмертной записке и написал: «Дескать, во имя Отца и Сына и Святаго духа вот тебе мое слово, дорогой племянничек: шиш тебе, а не наследство.» Вот тебе суть вся амбула, и преамбула, и анафема. А про папашино, что в банке лежало, мне никто не сказал. У тебя еще две копейки найдется? А то придется нам без чаю.

— Значит, будем без чаю, — зло сказал Фаберовский и они, расплатившись с половым, пошли обратно к себе в комнату на четвертый этаж.

— Знаешь, Степан, — сказал Артемий Иванович, доставая из-под дощатого стола медный цилиндр гидропульта с обмотанной вокруг гутаперчевой кишкой. — Я сюда больше не вернусь. Ты только посмотри, как мы тут могли раньше жить? Вместо перин — вонючие соломенные матрасы, стулья колченогие, пол щелястый, на столе грязи в три пальца наросло, впору консоме варить. Печка с угаром, нужник во дворе, жрать нечего! Да тут даже тараканы не выживают, одни клопы. Чаю не допросишься, а чтобы харю умыть, надо лед в ведре колоть. Я уж не говорю о том, как это ведро, быть может, в другое время используется. А помнишь, мы винную лавку купца Юргенсона летом дезинфицировали? Ты тогда сразу спать свалился, а я еще долго сидел, о разных жизненных вещах размышлял. Вдруг вижу: на столе мышка сидит, и эдак жалобно меня просит: «Дай, тятенька, корочку хлеба. Вусмерть жрать хочется». А у нас хоть шаром покати! Так прямо на столе и сдохла. Нет, если нас от академика выживут, я к кухмистеру до свадьбы подамся. Я бы и тебя взял, только неудобно выйдет — начальник, а бездомный. Так что ты пока отсюда не выписывайся.

— Мышку твою я помню. Ее все в этом доме помнят. Ты тогда на этаже все двери топором изрубил, все кричал: «Была у меня корочка, у сиротинушки, припрятана, так и ту, подлая, сожрала!»

— Подумаешь! — обижено пожал плечами Артемий Иванович и взвалил на спину гидропульт. — Сам, наверное, тоже чего-нибудь натворил. Пользуешься тем, что я ничего не помню.

Они спустились вниз, взяли извозчика, положили в санки под ноги пустой гидропульт и отправились на Шпалерную. На месте их встретил Лукич.

— Здравия желаю, ваши высокоблагородия! — Швейцар поспешно открыл дверь, пропуская поляка и Артемия Ивановича внутрь. — Дозвольте поздравить с помолвкою. Наслышаны-с, наслышаны о таком счастье…

Артемий Иванович снисходительно принял поздравления, поставил медный баллон с кишкою у Лукича в каморке под лестницей, и швейцар очень подробно и со знанием дела изложил, какие военные, в каком числе и в каких чинах посещали дом за эти два дня. В записной книжке швейцара числились два рядовых преображенца, один измайловец, трое рядовых Павловского полка, один атаманец, корнет-конногвардеец и поручик Юнеев из Измайловского по кличке Алеша Попович, причем Юнеев, павловцы и атаманец оставались сегодня на ночь и до сих пор не выходили. Капитана-семеновца в этот раз не было.

— Гвардейские офицеры, водящие с солдатами хороводы вокруг елочки… Можно подумать, пан Артемий, что мы проснулись сегодня не у себя в квартире, а в палате на Пряжке… А Варакута? — спросил поляк у швейцара. — И он сейчас тоже у себя в квартире?

— На улицу не выходил.

— Ну, смотри в оба, — сказал Артемий Иванович и покровительственно похлопал Лукича по плечу. — А Петр Емельянович где сейчас, у себя на квартире?

— На кухне в кухмистерской, где ж еще!

Кухмистер был очень занят, но время будущему зятю и его начальнику все же уделил. Они отошли в сторону, подальше от раскаленной плиты, на которой все кипело и жарилось, и от мрачного повара, рубившего огромным ножом говядину на разделочном столе. Петр Емельянович доложил, что посадил жену еще вчера, после обеда, к окну с тетрадкой и сидела она аж до полуночи, так как дочки очень устали, а сегодня еще не проснулись, когда он спустился в кухню.

— Да вы бы поднялись, чай, Агриппина Ивановна уже растолкала их.

В квартире их встретила сама Агриппина Ивановна. Смущаясь и конфузясь, она сообщила, что Глафира с Василисой только что очнулись ото сна и еще не прибраны, так что выйти не смогут.

— Да нам они сегодня не нужны. Я вот с его превосходительством к вам по-родственному решил заехать, перекусить да послушать, чего вы там в окно вчера вечером насмотрели.

— Вы, гости дорогие, усаживайтесь пока в столовой, а я самовар принесу. Он горячий еще, сама только что пила.

Поляк с Артемием Ивановичем прошли в столовую и встали у окна в ожидании самовара. В доме Балашовой напротив все окна второго этажа были еще зашторены, словно в квартире никто не жил или все спали. Пока они рассматривали таинственный дом, Агриппина Ивановна принесла самовар, баранок, вишневого варенья и вазочку с рахат-лукумом.

— И курочку еще бы нам, любезная Агриппина Ивановна, — сказал Артемий Иванович, отвлекаясь от лицезрения дома Балашовой. — Вчерашнюю. После таких разносолов другая пища в горло не лезет.

— С превеликим удовольствием-с, — расцвела хозяйка. — Заходите к нам почаще.

— Непременно-с. Нам, женихам, положение обязывает, окромя чистого удовольствия.

— Так что же вы видели, пани Агриппина? — спросил поляк, усаживаясь за стол.

— А вот, извольте-с. — Агриппина Ивановна положила перед Фаберовским тетрадку.

В тетради было три записи:

«Полночь. Андрейка Мухоморов севодни дежурный дворник, поставил свой стул скамейкой у фонаря и сидит, докуда мимо не едут какие сани. Тогда он бегом вскакивает и хоронится к себе в подворотню.

Четв. первого. В двери вошли трое солдат и не вышли назад.

Час ночи. Два солдата вылезли с дому и унесли Мухоморова. В самый раз приехал Варакута с мешком. Мухоморова выпустили.

Четыре часа. В квартире Черепа-Симановича погас свет. Во двор внеурочно приехали за золотом три чухны-парашника.»

— А что за стул скамейкой такой? — спросил Артемий Иванович.

— Ну, такой стул без прислона, тубарет или как его… Петр Емельянович очень сердится, когда я его неправильно говорю на людях.

— А те солдаты, что вошли в дом — они не к Черепу-Симановичу ли шли? — спросил поляк.

— Мне почем знать! Отсюда не видать. Да только больше не к кому — во всех остальных окнах света уже не было.

— И что же — они до сих пор там?

— Я, как свет погасили у них, сразу спать пошла. Может, и вышли.

— А Варакута, значит, приехал в аккурат, как дворника в дом уволокли?