В машине по дороге домой они молчали. Саша только раз нарушил тишину вопросом:

– Когда завтра ваш рейс?

– В одиннадцать пятьдесят, – сказал Трошин, вздрогнув от этого «ваш». Со злобным удовольствием он подумал о Флоре Семеновой, о том, что она паникует из-за его отсутствия. Сегодняшний день предполагалось посвятить осмотру города.

– А жалко, что мы ее не трахнули! – сказал Трошин после долгого молчания.

– Кого?

– Да Флору!

Саша расхохотался, а за ним и Трошин.

А потом понеслось… Смех, который их сблизил в машине, дал начальный толчок. В ход пошли водка, соленые грибки, селедка. И опять водка, водка, водка. Ира, раскрасневшаяся от хлопот, угощая, сновала вокруг стола. И люди… Сколько народу набралось! Рядом с Трошиным сидел Дима в самой настоящей американской клетчатой куртке, такой, какую они вместе впервые увидели много лет назад на Марлоне Брандо в «Нью-йоркских доках». Сейчас Дима – writer in residence в каком-то университете неподалеку от Нью-Йорка. («Тут просто отлично, Юрка. Я все время получаю всякие стипендии! Каждый год у меня выходит по книге!»). От вполне приличной прозы Дима здесь перешел к критике советской системы, что было для него совсем непростым делом: в лагерях он не сидел, в Москве жил распрекрасно, так что сейчас ему приходилось в основном описывать опыт чужих страданий. Яшка позвонил по телефону из Washington'a («Да, корреспондент! На Voice of America. Мы слышали, что ты здесь! Ты, конечно, останешься! Не будь идиотом! Такая возможность бывает раз в жизни! Мы тебе все устроим! Gudbajushki!»). Напротив Трошина сидели две тридцатилетние женщины: Валька, химик, сейчас работает в доме для престарелых в Queens, ухаживает за стариками за тысячу баксов в месяц. Заработать здесь можно. А Галя – у нее теперь собственная булочная. «Bubliki». На Lower East Side. А это Валера, писатель. О нем ты еще услышишь! Пока что он таксист. Все мы, Юра, прошли школу нью-йоркского такси. Тут инициативу перехватил Вася Лунин, начал насиловать своими слайдами. Ему удалось вывезти несколько икон и пару картин. Для начала хватило. Сейчас он занимается соцартом («Это мое изобретение. Посмотри слайды, за такими вещами здесь знаешь как гоняются!») – делает миниатюрные соцреалистические скульптуры, пластмасса ярких цветов, копии Мухиной и ее мускулистых героев труда, однако с небольшими остроумными отклонениями. Лунин упорно навязывал Трошину розовый пластмассовый пенис, украшенный изображениями крошечных серпов и молотов. («Возьми, Трошин, с собой, ребята обхохочутся!») Лунин действовал ему на нервы. Трошин вдруг почувствовал неожиданное сострадание к самобытному уродству советских памятников, которые, возможно (а черт его знает!), в один прекрасный день начнут считаться красивыми, так же как и многие другие изначально безобразные вещи на этом свете…

Трошин чувствовал, что водка медленно, но верно делает свое дело. Лица присутствующих смешались, ему стало казаться, что все говорят одновременно («А что делает Люда? А как Гена? А ты знаешь, что неделю назад здесь появлялся Циммерман! Который? Режиссер. А ты знаешь, Галочка Савельева подцепила мужа, богатого американца?»). Всего были слишком много. Людей, водки, волнения и концентрированной родины. И время от времени ему чудилось, что все они излучают какие-то неуловимые флюиды беды. Но чем он, Трошин, счастливее или лучше их?! А потом, через несколько минут, начинало казаться, что все уже решено, что он, конечно же, остается и что все они собрались здесь именно для того, чтобы отпраздновать его решение… И поэтому он встал, с трудом сохраняя равновесие, поднял рюмку и сказал:

– Остаюсь! Имею вам всем объявить, что я остаюсь! Ваше здоровье!

Его голос раздался неожиданно и тут же потонул в приветственном громком шуме. Все повскакали с мест. Он чувствовал, как его хлопают по плечам, кто-то целовал, обнимал, опять все одновременно говорили. Воздуха, ему не хватало воздуха… Ира поняла это первой, взяла его под руку, куда-то потянула, открыла дверь какой-то комнаты, не зажигая света, довела до кровати и так же молча, не сказав ни слова, исчезла, закрыв за собой дверь. Трошин свалился на кровать. В окно пробивался уличный свет. Он остается. Трошина охватил страх. Не остается. Снова страх. Трошина качало, свет с улицы рассыпался по комнате, как горсть блестящих бус, потом опять исчезал, оставляя Трошина в темноте. Господи, Боже мой, где я? И что я здесь делаю? И как я сюда попал? Сваливать, нужно скорее отсюда сваливать… Вдруг Трошин услышал шум и повернулся. В комнату вошла женщина.

– Тесс! – шепнула она и забралась на постель. Трошин не шевельнулся. Он почувствовал на своей шее теплое, спокойное дыхание. Женское дыхание ослабило в нем какие-то натянутые нити, и он резко, со всей силой прижался лицом к ее животу, услышав собственные всхлипывания.

– Милый мой, дорогой, не надо, все хорошо, все хорошо… – утешала его в темноте женщина, и Трошин потихоньку успокаивался. А потом он овладел этой женщиной, пьяно, неловко, грубо. И когда он пришел в себя, его охватил стыд.

– Вот видишь, все хорошо, – шепнула женщина.

– Прости, – пробормотал Трошин.

Женщина молчала.

– Как тебя… зовут? – спросил Трошин и снова почувствовал стыд. Как все это неприлично, Боже, как неприлично.

– Валька.

– Ах да, Валька.

– Я читала одну твою книгу, еще там.

– Почему ты говоришь «там»?

– Потому что теперь я здесь.

Трошин привлек женщину к себе. Закрыл глаза. Заснуть, нужно заснуть… В полусне его раскачивало как на волнах. А Валька говорила, говорила. Ее слова скользили, легко ударяясь об его ушные раковины, отскакивая как мячики. Вальке было двадцать семь (Сначала мне было двадцать шесть. Сейчас тридцать два), Валька хотела выйти замуж. На самом деле это мама и бабушка хотели, чтобы Валька вышла замуж. Они почему-то считали, что это важно («Скажи мне, Трошин, почему это так важно?!»). Получив диплом химика, она поступила в аспирантуру. На отделение пищевой промышленности. Сама-то Валька не хотела, но мама сказала: защитишься, у тебя расширится круг знакомств, тебе будет легче выйти замуж, может быть, найдешь себе даже доктора наук. Валька некоторое время была инспектором. Временная ставка. На кондитерской фабрике. Прекрасная работа, процесс производства шоколада очень интересен. И там так хорошо пахнет, и конфет можно есть сколько хочешь. А потом бабушка заметила, что Валька все больше и больше толстеет. «Ты никогда не сможешь выйти замуж, посмотри, на кого ты стала похожа», – сказала мама и заплакала. И бабушка заплакала, хотя Валька твердо уверена, что бабушка понятия не имела, почему плачет… А Вальку и без того перевели на другую работу, только там было не лучше. Как в смысле похудания, так и в смысле замужества. Хуже всего было на ликероводочном заводе. «Теперь все наши надежды действительно рухнули», – сказала мама, и была права, потому что Валька начала пить. Такой у нее был период. Она пьет и сейчас, но это уже совсем другое дело. Потом мама по знакомству нашла ей место в институте зерновых культур. Валька там писала кандидатскую и ужасно мучилась. Поминутно приходилось лезть в словарь иностранных слов. За самыми дурацкими словами. Аргумент. Адекватный. Посмотрит и тут же забывает. «Ты, Валька, никогда не выйдешь замуж», – отчаялась мама. А Вальке в институте было прекрасно. Она там переспала почти со всеми. И каждый раз влюблялась. Нет, не сразу. Переспит, а потом влюбится. «Ты хоть не показывай, что влюбилась, – говорила мама. – Их раздражает твой влюбленный, телячий взгляд. Поэтому они на тебе и не женятся…» А потом бабушка пристала с этой шубой. (С какой шубой?) Ну, меховая шуба, против сглаза. Купили. Из кролика. И стоило ей первый раз в новой шубе вплыть в институт, она сразу же наткнулась на финна. (Это прозвище или настоящий финн?) Настоящий, кукурузник. И он влюбился. В Вальку, лично. Это было как снег на голову. Он приехал на стажировку. По зерновым. (Непонятно, зачем финнам зерновые, у них же все время холодно.) И она за него вышла. «Что я говорила», – сказала бабушка и непонятно почему заплакала. Сюда приехала с финским паспортом. Финн оказался гадом. У него души не было.