Я описываю происшедшее столь подробно, чтобы объяснить, почему большая часть толпы в Национальном театре сидела не шелохнувшись, несмотря на то что по ним стреляли. Когда солдаты выстрелили во второй раз, все решили, что студент, которому до этого попали в висок, шею и сердце, был забавной частью страшной пьесы, из-за того, что проявлял слишком много смелости. Одна из других двух пуль попала в грудь молча сидевшего сзади студента лицея имамов-хатибов (его двоюродная сестра стала первой девушкой-самоубийцей), а другая — в покрытый пылью и паутиной циферблат часов на стене, вот уже шестьдесят лет не работавших, в двух метрах от проектора. Пуля, попавшая во время третьего залпа в то же место, доказывала инспектору-майору, что один из солдат-снайперов, выбранных на вечер, не сдержал клятву, которую он приносил на Коране, и уклонился от убийства человека. Подобной же проблемой оказалось то, как в своем рапорте изложил майор, что еще один убитый во время третьего залпа студент, горячий исламист, одновременно был трудолюбивым и ревностно исполнявшим свой долг агентом карсского отделения НРУ, и в скобках майор указал, что поэтому не было причины выплачивать его семье, подавшей в суд на государство, денежную компенсацию. Трудно объяснить, почему большая часть зрителей, не двигаясь, смотрела на солдат, вновь заряжавших ружья, несмотря на то что две последние пули убили Рыза-бея, любимого всеми сторонниками религии и старых обычаев в Карсе, приказавшего построить общественный источник в квартале Калеичи, и его слугу, который был опорой старику, потому что тому уже трудно было ходить, и несмотря на то что эти два верных друга стонали, мучаясь в агонии посреди зала.

— Мы, сидевшие в задних рядах, поняли, что происходит нечто страшное, — сказал спустя много лет владелец одной молочной фермы, до сих пор не разрешивший назвать себя. Мы боялись, что если двинемся с места, если привлечем к себе внимание, то несчастье постигнет и нас, и поэтому наблюдали за происходящим, не издавая ни звука!

Куда попала одна из пуль, выпущенных во время четвертого залпа, не смог установить даже инспектор-майор. Одна из пуль ранила молодого продавца, приехавшего из Анкары в Карс, чтобы организовать продажу в кредит энциклопедий и оборудования для клубных игр (через два часа он умрет от потери крови). Еще одна пуля проделала огромную дыру в полу частной ложи, где в начале 1900-х годов располагался со своей семьей, в мехах, один из богатых армянских торговцев кожей, Киркор Чизмеджян, вечерами когда приходил в театр. Другие две пули, вошедшие — одна в зеленый глаз Неджипа, а другая в его широкий и чистый лоб, — как, преувеличивая, утверждают, сразу его не убили, и, судя по тому, что рассказывалось впоследствии, юноша, взглянув на сцену, сказал: "Я вижу!"

После этих последних выстрелов бегущие к дверям, кричавшие и вопившие люди спрятались. Режиссер прямой трансляции, должно быть, лег на пол у стены; его камера, которая постоянно двигалась то вправо, то влево, теперь была неподвижна. Зрители Карса могли видеть на экранах только безмолвствующих и уважаемых зрителей на передних рядах и людей на сцене. И все же большая часть города поняла по звукам выстрелов, крикам и шуму, слышавшимся с экрана, что в Национальном театре происходит что-то странное.

Даже те, кто ближе к полуночи заскучал и задремал у телевизоров, уставились на экран после звуков разрывающихся выстрелов, звучавших уже восемнадцать секунд.

Сунай Заим был достаточно опытным актером, чтобы почувствовать момент всеобщего внимания. "Солдаты-герои, вы выполнили свой долг!" Изящным движением он повернулся к Фунде Эсер, все еще лежавшей на полу, и, манерно склонившись, протянул ей руку. Женщина поднялась на ноги, опираясь на руку своего спасителя.

Пенсионеры-служащие в передних рядах поднялись и зааплодировали им. К ним присоединились еще несколько человек из передних рядов. С задних рядов тоже раздалось несколько хлопков, от страха или из привычки хлопать вместе со всеми. Оставшаяся часть зала была безмолвна, как снег. Все словно протрезвели; некоторые, хотя и видели людей, бившихся в агонии, начали слегка посмеиваться со спокойствием остальных, решивших, что все, что происходит на сцене, является частью сценического мира, а другие едва приподняли головы из углов, куда попрятались, как тут их снова напугал голос Суная Заима.

— Это не пьеса, это — начавшаяся революция, — сказал он назидательным тоном. — Мы сделаем все для нашей родины. Верьте славному турецкому войску! Солдаты, уведите их.

Двое солдат увели двух бородатых «реакционеров», стоявших на сцене. И, когда другие солдаты перезаряжали ружья и направляли их на зрителей, на сцену выскочил какой-то странный человек. Он был странным, потому что по его торопливым и некрасивым движениям, совершенно не годившимся для сцены, было понятно, что он не актер и не солдат. Многие жители Карса посмотрели на него с надеждой, ожидая, что он скажет, будто все было шуткой.

— Да здравствует республика! — закричал он. — Да здравствует армия! Да здравствует турецкая нация! Да здравствует Ататюрк!

Занавес начал медленно закрываться. А этот человек вместе с Сунаем Займом сделал два шага вперед и остался перед зрительным залом. В руке у него был пистолет марки «кырык-кале», он был в штатском, но в солдатских сапогах.

— Будь прокляты мракобесы! — сказал он и по лестнице спустился в зрительный зал. Следом за ним показались еще двое человек с ружьями в руках. Пока солдаты держали под наблюдением студентов лицея имамов-хатибов, эти трое вооруженных людей, не причинив никакого вреда зрителям, в страхе смотревшим на них, решительно выкрикивая лозунги, бросились прямо к входной двери.

Они были очень счастливы, очень взволнованы. Потому что в последний момент после длительных споров и переговоров было решено устроить в Карсе маленькое восстание, было решено, что они примут участие в этой пьесе. Так как Сунай Заим, которого познакомили с ними в первый вечер его приезда в Карс, полагал, что "произведение искусства", которое он хотел поставить, будет запятнано такими вооруженными искателями приключений, замешанными в темных делах, он весь день упорствовал, но в последний момент не смог противостоять справедливым возражениям о том, что понадобятся люди, которые смогут использовать оружие против стоявшей на ногах толпы, ничего не смыслившей в искусстве. В последующие часы также будут говорить, что он сильно раскаивался в своем решении, что испытывал муки совести от того, что эти люди с видом бродяг пролили кровь, но, как и многое другое, это тоже были только слухи.

Спустя много лет я поехал в Карс, и хозяин магазина Мухтар-бей, показывавший мне Национальный театр, половина которого была разрушена, а другая половина — превращена в склад магазина, торговавшего продукцией «Арчелик», рассказал мне, чтобы избежать моих вопросов об ужасе той ночи и последующих дней, что со времени армян до настоящего времени в Карсе было совершено довольно много преступлений, чинилось зло и беззаконие. Но если я хочу немного обрадовать бедных людей, живущих здесь, то я должен написать, когда вернусь в Стамбул, не о грехах прошлого Карса, а о том, как прекрасен свежий воздух, и о том, что люди в Карсе — добрые. В зале театра, превращенного в темный и покрывшийся плесенью склад, среди холодильников, стиральных машин и призрачных остатков печей он показал мне единственный след того вечера: это была огромная дыра, проделанная пулей, попавшей в пол ложи, из которой смотрел когда-то спектакли Киркор Чизмеджян.